музыку, искусство… Я бы ни за что не додумался.

– Я на твои творения не устаю дивиться, – перебила Дороти. – Солнце, Луна… Честное слово, ты гений.

Реймонд смутился:

– Полно, Дороти…

– Так и есть. Правда, Элнер?

– Я согласна, Реймонд. Солнце и Луна – уже только за них вы достойны зваться гением. А кто же из вас придумал людей?

– Оба! – хором ответили Реймонд и Дороти, переглянулись и рассмеялись.

Дороти повторила:

– Оба. Реймонд создал химическое строение, клетки, ДНК и прочее, а в целом это было совместное творчество, и потрудиться пришлось немало.

Реймонд согласился:

– Над каждой мелочью пришлось поработать: колени, локти, не говоря уж о глазах и пальцах. А сколько хлопот большой палец доставил!

– Кстати! – встрепенулась Элнер. – Меня всегда изумляло: как удалось придумать столько разных отпечатков пальцев?

Реймонд оживился:

– Отличный вопрос! Сейчас покажу.

Он достал листок бумаги, набросал на нем контур большого пальца и показал Элнер.

– Видите ли, Элнер, если брать повторяющиеся узоры и видоизменять их по определенным правилам…

Дороти прервала его:

– Милый, совершенно ни к чему углубляться в такие дебри.

Элнер засмеялась:

– И вправду, слишком уж мудрено, зато вам есть чем гордиться.

– Ну ладно. – Реймонд отложил карандаш. – Итак, – улыбнулся он, – скажите, Элнер, что вам больше всего нравилось в жизни?

– Дайте подумать… Я любила природу, птиц, и диких и домашних, и насекомых тоже.

У Реймонда загорелись глаза.

– И я! Какое у вас любимое насекомое?

– Сейчас соображу… колорадские жуки, кузнечики, мотыльки, хрущи, муравьи, улитки… Постойте, а улитки – тоже насекомые?

– Нет, моллюски, – поправил Реймонд.

– Моллюски так моллюски, но я их всегда любила, и стрекоз тоже, и светлячков, и гусениц, и пчел. – Элнер подняла глаза на Реймонда – Вы уж не обижайтесь, но ос я разлюбила.

– И есть за что, – сказала Дороти.

Элнер продолжала:

– Любила я и церковное пение, и все праздники: Рождество, День благодарения… а особенно – Пасху. Нравилось мне и детство, и взрослая жизнь – свой дом, замужество; еще нравился кофе, а от бекона я и вовсе была без ума, мы с соседом Мерлом даже записались в клуб любителей бекона (Норме, разумеется, молчок). – Элнер вздрогнула, сообразив, что проболталась. – Ой, это мне зачтется как ложь – то, что я промолчала?

Чуть поразмыслив, Реймонд отвечал:

– По-моему, это ложь из разряда «меньше знаешь – крепче спишь». Как считаешь, Дороти?

– Согласна.

– Уф-ф! Вот и хорошо, потому что от Нормы я много чего скрывала, – облегченно вздохнула Элнер. И продолжила: – Нравилось домашнее персиковое мороженое… ореховое у меня на втором месте, но его сейчас почти не делают, а еще зелень репы, картофельное пюре, спаржевая фасоль, жареная окра[5], кукурузный хлеб, печенье. – Элнер перевела взгляд на Дороти. – И пироги, и торты, конечно!

– Столько всего! – одобрил Реймонд.

– И печенка с луком… все от нее носы воротят, а я люблю. А еще рисовый пудинг… Могу и дальше перечислять, если хотите.

– Нет, достаточно, Элнер, – сейчас ваш черед задавать вопросы.

– Я всегда хотела знать, зачем на свете блохи?

Дороти прикрыла рот рукой, едва сдерживая смех.

Реймонд откинулся на спинку кресла, заложил большие пальцы за отвороты жилета, откашлялся.

– Понимаете ли, Элнер, у обезьян – как и вообще у приматов – сложная система ритуалов и ухаживаний, и ловля блох – важная часть общения.

Дороти искоса глянула на мужа:

– Реймонд!

Тот вздохнул:

– Ну не знаю я, какая от них польза. Для чего-то я их задумал, а для чего – забыл.

– Говорила я тебе, что она умница! – вставила Дороти.

– Забудьте про блох, – успокоила Реймонда Элнер. – Вы же знаете, я так любила ваши закаты, восходы, звезды и луну, и дождь, и летние грозы, и осень… да что там – все времена года одно другого краше.

– Спасибо, Элнер, рад вам угодить. Мы старались придумать побольше всего хорошего, чтобы уравновесить плохое, – а его в жизни, увы, предостаточно.

– И о всяком несчастье мы горько жалеем, – вздохнула Дороти.

Элнер сказала:

– Раз уж речь зашла о несчастьях, людям хочется знать, откуда берется зло.

Глаза Реймонда засветились участием.

– Я все понимаю, и винить людей не за что, но чтобы наделить их свободой воли, пришлось установить жесткие причинно-следственные связи, иначе ничего бы не вышло. – Он пожал плечами: – Выбора у меня не было, что мне еще оставалось делать?

– Знаете, Реймонд… – задумчиво произнесла Элнер, – мне, конечно, куда проще рассуждать, ведь я ни за что не в ответе, но вы все-таки подумайте, не отменить ли свободу воли? Взять, к примеру, Лютера Григза: когда он поступает как ему вздумается, всякий раз нарывается на неприятности.

Реймонд кивнул:

– Понимаю, и поверьте, Элнер, над свободой воли я долго голову ломал, но мы не хотим ни к чему принуждать людей.

Дороти прибавила:

– И насильно им мил не будешь, и друг друга любить не заставишь.

Реймонд согласился:

– Верно. Зато мы их снабдили всем самым нужным: логикой, разумом, состраданием, чувством юмора… а вот пользоваться этими дарами или нет, они решают сами. Нам остается их любить и надеяться на лучшее. – Он бросил взгляд на Дороти. – Это было для нас, пожалуй, самое трудное – дать им право на ошибки…

– Самое трудное, – подтвердила Дороти.

Реймонд обратился к Элнер:

– У вас ведь тоже так: знаешь, что надо выпускать своих чад из гнезда, но до чего нелегко это дается!

– Понимаю, – подхватила Элнер. – Когда Линда стала жить отдельно, Норма слегла на полгода с головной болью.

На кухне что-то звякнуло, Дороти подскочила:

– Пирог готов! Сейчас, достану из духовки.

При слове «пирог» Элнер встрепенулась.

Пасторша