подошёл к стене, где висел липовый Констебл, прямо перед носом у Побджоя выдрал сие полотно из рамы и скомкал его. После чего бросил к ногам почтенного тюремщика и велел к следующему же утру вернуть вдвое больше против уплаченного, пригрозив мерзавцу участью ещё более плачевной, нежели та, что ожидает жалкого мазилу Гоулда в самое ближайшее время.

После того как Побджой ушёл, Муша Пуг велел отряду стражников поспешить на противоположную сторону острова и задержать казнь Вильяма Бьюлоу Гоулда. Сколько бы ни стоил поддельный Констебл на Сара-Айленде, в Лондоне он стоил неизмеримо больше. Преступление Коменданта состояло в том, подумалось Маршалу Муше, что он слишком витал в облаках, а Побджоя — в том, что он ползал по земле. Современная же практика вымогательства, решил Маршал, требует проведения чисто коммерческой линии, что было с успехом опробовано на Клукасе и ему подобных.

Выйдя, Побджой выронил скомканный холст, и тот упал в золу, которая теперь была повсюду. Тлевшийся в толще её уголь прожёг в полотне дырочку с рдеющими краями. Утешая себя тем, что он, хоть и потерял картину, зато заграбастал свинью, Побджой поплевал на ладони и взялся за рукоятки тачки, на которой лежал привязанный к ней Каслри. Крякнув от натуги, он мысленно похвалил себя за то, что столь удачно украл борова из загона всего полчаса назад благодаря возникшей из-за пожара и мятежа суматохе; тюремщик не увидел, как злой горячий вихрь подхватил холст и заставил его танцевать в воздухе.

Я так и вижу их: и эту рыбину, и свинью, и Побджоя — короче, всю компанию. Вот он идёт, только взгляните на него, направляющегося обратно на бульвар Предначертания, прочь от мельницы: сгорбленный, вспотевший, тяжело отдувающийся, весь зелёный от натуги, ибо совсем не привык к физическим усилиям — прямо-таки слабый росток спаржи, а не человек, который везёт чудовищного борова, надёжно, хотя и не слишком ловко привязанного к тачке, а тачка-то явно не предназначена для перевозки такого тяжёлого груза; причём и сам свин, и Побджой равно не замечают, что за ними летит скомканное полотно и пламя, разбежавшееся от дырочки с рдеющими краями, превратило его в огненный шар.

Пожалуйста, не спрашивайте, откуда мне известны такие подробности, умоляю вас! Там, где дело касается рыб, я знаю всё или почти всё, а кроме того, невежливо прерывать меня, когда я ещё не закончил историю о превращении рыбы-солнечника в огненный шар, который становился всё больше и больше, пока ветер не подкинул его повыше и не зашвырнул сие пылающее великолепие через открытое окно на верхний этаж мельницы, прямо в помещение, где Председатель устроил свой тайный арсенал, а потом не позволил ему приземлиться посреди бочонков с порохом, коих имелось там несколько дюжин.

Я услышал чудовищный взрыв. Почувствовал, как задрожали земля и воздух, словно живые, напуганные твари.

То, что позднее казалось долгим, как жизнь, а на самом деле длилось не более одной-двух секунд, до сих пор заставляет вздрагивать всякого, кто, не в пример мне, воочию наблюдал невероятное зрелище, когда весь мир пришёл в движение, повинуясь какой-то волшебной силе: вот с рёвом, разваливаясь на куски, подпрыгивает чуть не до самого неба паровоз Коменданта; вон там взмывают к звёздам вагоны, словно палки, брошенные собакам; повсюду сплющенными ядрами проносятся огромные железные колёса; бюсты Цицерона играют в салки со щепками из Регистратуры; раскрытые книги вспархивают, как умирающие птицы; и целые стены с прибитыми к ним картинами и зеркалами поднимаются к звёздам, невесомо, как листки бумаги, переворачиваясь в полёте своём; согнутые наподобие тряпичных кукол тела, пронзённые кочергами, перилами, ножками стульев и расщеплёнными половицами, воспаряют ввысь легче скукожившихся осенних листьев, прямо к неласковому красному солнцу; разодранные на тысячи клочков письма мисс Анны, эта песнь в честь Европы, разлетелась на тысячи диссонирующих нот; и наконец, последний крик Маршала Муши разложился на столько мельчайших частей, на сколько атомов распалась его взорвавшаяся мошонка.

И без того огромное солнце всё росло и росло, наливаясь красным, пока не стало чудовищным кровавым шаром, чёткие очертания которого исчезли во мраке человеческой памяти, усугублённом происшедшею катастрофой; и в сию чёрную прореху канули и Брейди с его великой освободительной армией, и несостоявшаяся ветчина, и чудеса, описанные Плинием, и наши собственные мечты, и планы Коменданта касательно создания Нации, и любовные послания, и наборы для игры в маджонг, и республика грёз, и свиные ножки, и кусочки Побджоя.

Но откуда было мне знать в моей камере, что другие отстроят колонию, перепишут её историю и осудят нас всех ещё раз? Тогда же единственным, что я мог ощутить, просунув руку сквозь тюремную решётку, были капли самого долгожданного из всех чёрных ливней на свете; и всё, что я мог рассмотреть, это плоды нашей суетности, возвращающиеся к нам в виде неимоверного количества пепла; а чего я не разглядел, так это того, как дымящееся море усеяли обугленные обрывки холста, останки единственного виновника этого апокалипсиса — рыбы-солнечника.

Ошейники из кованого железа, цепи и кандалы, запахи умирающих и живых, а также подлинный дух страдания, поразительная правда презрения, славная свобода пренебрежения, немой страх множества рыб и моя никому не нужная любовь к ним — всё это я познал и больше это не повторится. Наш мир обрушился на меня и сделал душу мою прозрачною, чтобы все могли видеть её насквозь в образе слов, картин и рисунков, но ей, беззащитной, открытой чужому взору, было позволено стать чем-то иным, не оставаться всё тою же дрожащей нагою душой. Если бы мои работы сделали меня знаменитым, я бы столкнулся с другим отношением: за мной бегали бы; мне бы льстили, лгали; мои нелепые мнения провозглашались бы значительными; моё ничтожное присутствие считалось бы благословением, а моё уродливое лицо — верхом красоты. Фальшивое признание достоинств; напыщенное самодовольство успеха; тюрьма завоёванной репутации; мужчины, мечтающие пролить надо мною золотой дождь; женщины, мечтающие лечь со мною в постель; все ищут моего общества или хотя бы мимолётного знака внимания, наброска, записки, намёка на то, что я их знаю. Всё было бы моим, и моё имя значило бы больше, чем мои работы. Они ценились бы всё меньше и меньше, и прежде всего мною самим. Я стал бы мечтать о смерти.

Многие годы я рисовал рыб, и удивительно ли, что под конец я им изменил. Я покинул их, сжёг, но так и не разлюбил; я был подобен Вольтеру, который так боготворил мадам дю Шатле, что изменял ей с целым табуном других женщин, пока у неё не завязалась короткая связь с другим, от коего она понесла. Слишком поздно Вольтер понял, что рискует потерять, и воротился — лишь для того, чтобы увидеть, как его величайшая любовь умирает в родах, — вот почему трудно не признать в высшей степени справедливым, что, послужив причиной такого несчастья, он превратился в пустоголовую бутыль для одеколона, обречённую до скончания веков дарить женщинам наслаждение.

Снаружи наш мир похож на красную, тлеющую головешку. Изнутри же него я коричневыми чернилами, сделанными в отчаянии из последнего, что у меня осталось, — слюны и метательного снаряда, обычно припасаемого для Побджоя, — начинаю описывать последние часы, мои и нашего поселения, какими их прожил простой каторжник; и правда жизни требует, чтобы их живописали умброй, ибо только ею такой, как я, может выразить свой протест, всю свою ярость, ненависть и страх перед нашим дерьмовым миром; и сделать это нужно измазанными в дерьме руками, посреди тюремных стен, покрытых такими же тёмно-коричневыми разводами, в надежде — кстати, не слишком слабой, — что любовь, выполняя последнюю просьбу, не оставит его, если только он сумеет поглубже копнуть и поискать её среди продуктов собственного распада.

Вилли Гоулд предпочёл бы иметь в запасе побольше слов и побольше листов бумаги, оставшейся от Побджоя, но теперь это уже не имеет большого значения: прочитайте его пачкотню и поймите её, как знаете — как оправдание «поискам другого пристанища», по выражению Побджоя; как восстание против