брата и сестру своих за маленькую толику мира и покоя. Нас приучили жить в смертном грехе трусости, всё время успокаивая себя тем, что мы и так прирождённые бунтари. Но по правде говоря, ничто не способно по-настоящему огорчить или взволновать нас; мы подобны тем овцам, ради пастьбы которых отстреливали аборигенов; мы готовы терпеть что угодно, пока не попадаем на бойню. Всё, что есть неправильного и неправедного в нашей стране, уходит корнями во времена, описанные в моей повести; изложенное в ней до сих пор даёт ростки, до сих пор процветает, как и прежде, когда Комендант пытался выдумать заново Сара-Айленда как некую Новую Венецию, остров забвения, ибо нет ничего проще, чем отказаться от памяти, и нет ничего трудней, чем хранить её. И ныне все островитяне готовы забыть, что творилось здесь сто с лишним лет назад, а когда им это с лёгкостью удаётся, начинают фантазировать, сочинять прошлое заново, как это делал Старый Викинг, ибо любая история будет лучше, чем та печальная истина, что вовсе не англичане были виновны во всём тут происходившем, а мы сами, потому что это каторжане бичевали каторжан, и мочились на головы туземцев, и шпионили друг за другом; потому что это аборигены продавали женщин своих, обменивая их на собак, и насаживали на копья беглых; потому что это белые охотники на тюленей убивали и насиловали чёрных женщин и это чёрные женщины лишали жизни рождённых от них детей.

Так что вы сами видите: я никак не могу соединить эти две вещи, состыковать их одну с другой, они так и выворачиваются, когда я пытаюсь проделать подобное. Вот эти два ощущения — того, что мир наш ужасен, и того, что жизнь поразительна, — как же мне примирить их? Может ли человек стать рыбой? Эй, вы, ныряльщики, все, кто не боится заплывать так глубоко, дабы вытащить на поверхность мою тайну, мои вопросы, эти мучения, это добро и зло, эту любовь и ненависть — всю эту жизнь, разрешите их для меня, найдите во всём этом смысл, наполните им мою повесть, примирите и соедините меня с этой жизнью, заверьте меня, что всё разрешимо, что сия особенность моей природы не является фатальной… Я вас очень прошу…

Ибо я не могу принять этот мир.

Я хотел, но у меня не получилось, и поэтому я попробовал переписать мир заново в виде «Книги рыб», исправить его единственно доступным мне способом.

Но попытка моя не имела смысла, мой крик не был услышан, а на картины, рисунки мои плевали — ещё до того, как они затерялись в вечности. Теперь я просто гляжу по сторонам, и в голову лезет странное до смешного и совсем уж невероятное: мир добр, думаю я; и опять — мир добр; и снова — мир добр.

Хотя я знаю, что ничего путного из сего не получится.

Мысль сия является в лучшем случае еретической, и кара за неё последует неотвратимая, хоть и весьма запоздалая. Мэтт Брейди правильно записал в своей книге грёз и мечтаний: любить не безопасно.

Но вот под маской ныряльщика, приближающегося ко мне с сетью, я безошибочно узнаю лицо мистера Ханга — он решил обзавестись новыми экземплярами рыб для своего аквариума; я знаю, что поимка моя всего лишь вопрос времени и вскоре мне предстоит плавать в подсвеченном неоном стеклянном сосуде и смотреть из него пристальным, немигающим взглядом, точно так же, как я когда-то смотрел в него; знаю, что Конга и мистер Ханг станут обсуждать план новой афёры, прикидывая, как бы изготовить дневник, который якобы вёл безвестный каторжник две сотни лет тому назад, и толкнуть подделку из-под полы под видом аутентичной хроники давно минувших лет; и время от времени они будут поглядывать на меня с интересом, наверное задумываясь, каково это — быть рыбой, и я буду посматривать на них, размышляя, каково это — быть такими людьми, и догадываясь, что план их — пустая затея, мечта, а мечта — дело опасное, особенно если вы в неё слишком уж верите.

Ибо совсем неподалёку нас всех поджидают сети, просто вы их пока не видите, но они всегда наготове, и вот-вот вы попадёте в них, запутаетесь, и вас вытащат на поверхность, и вы будете тщетно трепыхаться, молотить хвостом, шевелить плавниками, и неизвестно, какой окажется ваша судьба, как она станет играть вами. Любовь и вода. Сид Хэммет что-то уж слишком долго глядит на меня. Засмотрелся. А я не боюсь, мне никогда не было страшно. Я просто стану тобой; я поднимаюсь из ночи, всё выше и выше, покачиваюсь, прохожу сквозь стекло и воздух, прямо в его печальные глаза. Кто я? Он больше не сможет задаваться этим вопросом, а я — моё наказание как нельзя лучше подходит для того, кто взял чью-то жизнь, но не получил другую взамен, — могу лишь пожелать, чтобы у меня оказалось в запасе столетие для поисков ответа: Я — Вильям Бьюлоу Гоулд, и имя моё есть песня, которую ещё запоют, бряк-бряк… дзынь- дзынь… клак-клак-клак… один пенс за рисунок, глупыша Вилли Гоулда морской конёк понёс прямо в Банбери-Кросс…