непонятных причин, попал под начало к Робинзону, отправленному выманивать с необжитых мест воинственно настроенные племена. Скаут не проявлял враждебности, но было видно, что подобное занятие ему не по душе. По собственным его словам, людей Робинзона он почитал всего лишь попутчиками, с которыми можно шагать по лесам, чужим, как и народ в них, хотя бы и чёрный. В отличие от Баррабаса, другого туземца, из Нового Южного Уэльса, он, конечно, не считал ван-дименских дикарей какими-то обезьянами — первый, верно, думал, будто, очерняя местных чернокожих, он как бы чуточку приближается к европейцам. Скаут, похоже, лишился вообще всяких чувств, кроме одной только безграничной усталости, порождённой тем, что ему довелось повидать.

Я часто замечал, как Скаут о чём-то беседует с Капуа Смертью. При этом они неизменно пользовались диковинным, ими придуманным жаргоном — смесью пересыпанного английскими словами креольского диалекта и собственно английского языка, густо приправленного туземным наречием. Капуа Смерть, должно быть, выпытывал у Скаута сведения о его народе и мире, той стране, где живут его сородичи, и об их месте в ней. Капуа Смерть, которому в наследство от предков достались одни только беды, слушал нового знакомца очень внимательно. Каждый из собеседников, очевидно, стремился узнать от другого то, чего сам прежде не ведал: Капуа Смерть интересовался, откуда пришли в этот мир чёрные люди и куда уйдут, доискивался до чего-то главного, однако всё-таки не мог до конца отказаться от мысли, вбитой в него плантатором ещё в Сан-Доминго, что если не сам белый человек, то уже всё, что он делает, всегда лучше и предпочтительней. Так что если Капуа Смерть и ненавидел белого человека, то всё равно любил его цивилизацию.

Скаут же придерживался иного мнения. Хотя он и походил на белого больше, чем многие белые, у него не было времени до конца вжиться в их мир. Его белая рубашка, его манеры значили для него не больше, чем умение встать в тени дерева на охоте, да так, чтобы ветер не доносил до зверя его собственный запах; это означало слиться с миром выслеживаемой добычи, ведь оставаться вне его было бы неразумно. Подобно тому как некогда он освоил «танец эму» и «танец кенгуру», ему теперь пришлось освоить и «танец белого человека» — к этому у него был талант, жаль только вот, никого не осталось из его племени, чтобы стоять вокруг костра, и смеяться, и хвалить его искусство, его наблюдательность, оценить точность, с которой он подражает белым.

— Белому человеку неведом закон, — говорил Скаут новому своему другу, — и у него нет мечты. Весь его образ жизни лишён смысла. — И всё-таки Скауту была чужда ненависть к белым, и он не презирал их. Неимоверно глупые, белые обладали силой, и так получалось, что глупость их как раз и являлась силою; по мнению Скаута, их глупость и сила были как-то связаны. Но каким образом? Ему хотелось, чтобы Капуа Смерть объяснил это. Как могут спать вместе власть и невежество? Но Капуа Смерть не имел ответа на такие вопросы.

А потом ещё несколько чёрных начали кашлять и плеваться, и сопли, вытекшие из их носов, могли бы заполнить всю бухту, а крови, струившейся из рассечённых лбов, хватило бы, чтобы окрасить в розовый цвет весь остров, и через пару дней не стало ещё семерых.

Скаут исчез с острова вскоре после этого. Может, он боялся, что не сумеет выжить, если и далее будет испытывать на себе столь часто провозглашаемые Густером Робинзоном глубокое уважение и горячую любовь к «чёрным братьям». Последних слов его, сказанных перед побегом, Капуа Смерть так и не смог до конца понять — да и по силам ли было подобное рабу из Сан-Доминго, который так любил в мельчайших подробностях рассказывать историю своей жизни, веря, что в ней есть некий смысл, который всё проясняет.

— Спрячь свою жизнь, — услышал Капуа Смерть от Скаута. — Полностью.

В то утро, когда я шёл к мистеру Лемприеру, меня задержало в пути желание посмотреть, как два каторжника будут вынимать из мешков трупы и опускать в большую яму, вырытую тут же, рядом с дорогой; когда же они взялись за это, я, к ужасу своему, увидел, что мёртвые тела туземцев обезглавлены. Каторжники торопливо насыпали поверх них тонкий слой земли, оставив большую часть ямы свободной — для новых мертвецов, рассудил я.

— Ну и ладно, — послышался за моей спиной голос одного из могильщиков, когда я заспешил вниз по склону, ведущему к дому Доктора, стараясь не оглядываться ни на самих каторжников, ни на яму. — Дохлые дикари — это хорошо. Одного из них звали Ромео, но, как ни крути, среди остальных нет Джульетты.

В доме мистера Лемприера никого не оказалось, но из-за угла доносились какие-то звуки, выражавшие крайнее неодобрение, да время от времени раздавался треск дерева, словно там с огромной высоты падали толстенные сучья гигантского эвкалипта. Я обогнул дом и вскоре увидел на фоне тёмно- коричневой, умбристой грязи, окружающей загон Каслри, чёткий, словно вырезанный из слоновой кости профиль мистера Лемприера, чья большая голова напоминала огромный жировик. Европейцу это может показаться странным, но солнце в то утро цветом напоминало желток, а небо имело не менее яркий ультрамариновый оттенок, хотя день выдался морозный, что, впрочем, весьма типично для ван-дименской зимы. Несмотря на холод, мистеру Лемприеру не приходилось махать руками или притопывать, чтобы согреться, — крупные капли пота и так катились жемчужинами по его набелённому лицу. Он стоял посреди примерно полудюжины бочонков, на один из которых каторжник-бондарь как раз прилаживал крышку, а по бокам другого, ещё не заколоченного, он сам зло колотил кулаками, выкрикивая самые чудовищные оскорбления, будто ругался с кем-то невидимым.

Заметив меня, он поднял руку и отмахнулся от чего-то, словно давая понять, что ему надоело препираться с неведомым собеседником.

— НЕ СТОИТ… ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЯ… ВЕЧНО ОДНО И ТО ЖЕ… — заверил он меня, — НО! БОЧКА ЗАПЕЧАТАНА. ТЕПЕРЬ УТИХОМИРЯТСЯ.

Я подошёл ближе и заглянул в бочонок, только что подвергшийся столь бурным нападкам со стороны мистера Лемприера. Он оказался полон рассолом, правда я тогда не поручился бы, что тёмная жидкость действительно является таковым. В глубине что-то виднелось, и первой догадкой было, что Доктор занялся заготовкой угрей, которыми в тот год изобиловали воды, омывающие остров. Но затем до меня дошло, что глаза вновь сыграли со мной злую шутку — верно, оттого, что свет в южных широтах в силу какого-то странного свойства постоянно заставляет меня видеть вместо людей рыб.

Затем, после мучительно долгого размышления — ещё несколько дней я чувствовал себя круглым дураком — до меня дошло, что вовсе не морские угри плещутся в рассоле, что вовсе не они наполняют бочонки, словно кочаны капусты или яблоки на сельской ярмарке, нет, — то были отрезанные головы туземцев! При том, что бочонков имелось всего полдюжины, я, прикинув в уме, определил, что где-то от сорока до семидесяти голов просаливались на заднем дворе мистера Лемприера.

Было также очевидно, что мистер Лемприер считает, будто эти головы мёртвых дикарей орут на него, сквернословят и насмехаются. Он же пробовал делать вид, будто оскорбительный хохот ничуть его не тревожит, но то и дело срывался и начинал отругиваться. Затем он вдруг вспоминал о тех обязательствах, кои налагает на него звание учёного мужа, устало смотрел в сторону свиного загона, в самом грязном углу коего спал Каслри, и взгляд его становился добрым и даже каким-то кокетливым. Тогда Доктор позволял себе снисходительно улыбнуться краешком рта при виде такого буколического блаженства, отхлебнуть рома из треснутого глиняного кувшина, стоящего рядом, и грязным, сплошь в пятнах шёлковым платком вытереть густо намазанный свинцовыми белилами лоб.

Мистер Лемприер пояснил, что ему страшно надоели эти головы, которые никак не хотят утонуть, то и дело всплывают и, высунувшись из рассола, пристают к нему с разговорами. Его тревожило, что, если так пойдёт и дальше, лица их, не скрытые рассолом, могут разложиться во время длительного морского перехода в Британию. Даже после смерти, как, впрочем, и до неё, на дикарей не находилось никакой управы — их широко раскрытые глаза неотступно следили за мистером Лемприером, куда б тот ни шёл, чем причиняли оному великое неудобство. При мне он спросил бондаря, нельзя ли как-нибудь привязать камни на шеи, чтобы головы не всплывали. Тот тяжко вздохнул и отправился поискать верёвок.

У мистера Лемприера, по его собственному мнению, имелось множество ценных качеств, из коих