города и перестал слушать Одноглазого. Город торжествовал на всем пространстве, как смутный хорал запредельного и безумного времени, приходящего с темнотой. Я продолжаю смотреть на него, смотрю всегда, теперь к тому прошлому я испытываю ужасную нежность, и я почти на коленях… но Одноглазый — что же тогда он сказал?

— Вы принимаете мое предложение?

И я сказал: да, да, да. Нет, «да» я сказал всего лишь один раз. Вот тут и пришла мне мысль о диссертации.

— Мне пришла мысль… Теория права, философия права. Нечто подобное.

«Но это восхитительно», — сказал он. — «Не знаю, так ли?» — ответил я. — «Как не знаете?» — спросил он. — «Для меня это — единственная тема, которая…» — сказал я. — «Давайте побеседуем в кабинете», — сказал он, и я согласился: «Раз сеньор доктор приглашает, с большим удовольствием». — «Жервазия, принесите кофе» — сказал он. Мы вошли в кабинет, он был просторный, из-за стекол книжных шкафов на нас взирали все имеющиеся в них знания. И мы немедленно приступили к рассмотрению некоторых основополагающих идей фундаментальной проблематики права, трудного прогресса в этой нелегкой области знаний и необходимых сроков для написания диссертации. Конечно, тема в этой проблематике — основа всего, тема нужная, строго определенная и четко вычлененная и еще, хорошо бы, не чуждая практике. На книжных полках и в шкафах громоздились знания, которые были защищены от духовной нищеты, осквернения и обычной грубости стеклом и шторками, скрывающими интимность и разумность этих знаний. Наш разговор был прерван появившейся в дверях служанкой, которая сказала:

— Там за дверью сеньор, который просит извинения, но утверждает, что человек, в общем-то, большой сукин сын.

— Пусть войдет, — сказал Перейра Одноглазый, продолжая наш разговор о нужной теме, строго определенной и четко вычлененной. Человек вошел. Это был субъект с диковатым взглядом и железной, как большой поставец, грудью.

— Принесите кофе для сеньора, — сказал Перейра.

Теперь мы пили кофе втроем. «Человек — это животное», — продолжал пришедший, свирепо озираясь. Я сказал: «Волк другому человеку?» — «Скорее тигр. И как сеньоры хотят иметь общественное согласие, гармонию и прогресс без профессионального укротителя? Все право — насилие, мне непонятно, как этого не понимают сеньоры». Это было сказано, когда Жервазия снова появилась в дверях и доложила:

— Там за дверью сеньор, который говорит, что сукой была мать того сеньора, что пожаловал перед ним.

— Пусть войдет.

На вошедшем был пышный, длинный парик, лежавший на плечах крупными локонами. Он тут же восстал против первого субъекта, подняв вверх на воздетом пальце естественное право. Народный голос. О jus naturale.[20] Поскольку именно им он и занимался.

— Там за дверью сеньор говорит, что…

— Пусть войдет.

Время от времени появлялся очередной сеньор, и слышалось: «Пусть войдет». Кабинет был просторный, он заполнялся париками, камзолами, брыжами и демократическими одеждами. Прибывавшие рассаживались. Жервазия приносила кофе. Шел ужасающий спор, я же лишь улавливал отдельные разрозненные знания педагогической эрудиции. Одна мысль была очень затрепанной: кто-то из пришедших все время повторял, что человек — это всего лишь чучело, короткий поводок и кнут для общественного мира. Другой отвечал, что это глупость. Человек добр по своей природе, кто бы и что бы о нем ни говорил. Но что говорить? Есть универсальный разум, стоики и даже церковь…

— Там за дверью сеньор епископ Леонтополиса.

— Пусть войдет.

…и теоретики революции. Нет никакого разума, это все от лукавого, мания разума — какого разума? Вселенная не имеет разума, вселенная глупа. Однако существуют мораль и нравы, а государство все ставит на свои места. Нравы, какие нравы? Может, нравственно было бросать детей, рожденных с дефектами, с Тайгета[21] или нравственен брак cum manu, который длился бесконечно долго до sine manu. Я не знаю в курсе ли ты, дорогая, но если бы закон cum manu был всесилен до сих пор, я мог бы тебя убить, содрать с тебя шкуру, и, возможно, подвесить тебя на двери, разделанную на куски. Потом поднялся шум: почему мораль? Существует право и мораль. И сеньор епископ Леонтополиса с характерной для духовного лица улыбкой сказал, что есть различие между дьяволом и еретиками, а мораль, церковь и право были вроде бы Святой Троицей и всеединым Богом, что большим преступлением считалось убить живое существо, чтобы вскрыть его, и голос народа и анархия, и голос анархии и гаррота[22] — атрибуты абсолютной власти. Но справедливы, как мы видим, и власть, и государство. Однако посмотрим, с каких это пор естественное право и мораль ходят рука об руку? Но сеньоры говорят, — кто же это из них сказал? — что естественное право и моральные устои существуют независимо от правосудия — вот это шутка для умственно отсталых! Теперь софисты. Мне запала фраза Фрасимаха: «Я утверждаю, что правосудие принадлежит только самым сильным». И в этот самый момент худой высокий субъект, который не носил, как Перейра Одноглазый, монокля, очень подтянутый и готовый к бою в умных спорах, сказал: «Существует одна-единственная проблема и одно-единственное решение, единственно ясный способ для понимания всей проблемы: государство, право, власть, администрация — как сеньоры могут различать их? Если кто-то садится верхом на коня, чтобы править государством, то власть и право с тем, кто на коне, — это же очевидно».

— За дверью сеньор с тяжелым мешком за плечами, он говорит, что это двенадцать скрижалей законов…

Вся власть и право идет еще со свода законов Хаммурапи,[23] так какого черта с разрешения сеньора епископа Леонтополиса эти сеньоры дискутируют о праве, когда оно у них в руках? Реальная власть есть факт, как камни и собаки. Может, сеньоры будут оспаривать реальность камней? Но тут начался такой шум, что я ничего не слышал, потому что децибелы были слишком высоки для моих ушей, мухи дохли или вылетали вон, собаки валились с ног. Ну и что дальше? — говорил подтянутый субъект. Новое право, которое вы получили, — это мораль, правосудие и администрация, необходимая, чтобы оно работало. Государство — это я, и это последнее слово; право, свод законов и еще полиция, право есть глупость и разум — все сразу, право — это тога, или камзол, или пиджак, это вьючное седло, признанное произведением искусства; право — это истина заблуждений, которые следуют друг за другом… и тут я замечаю, что кабинет пуст, в нем я и худющий Одноглазый Перейра…

— Ну, так принимаете мое предложение?

…и я сказал, что мы говорили о… любая вещь здесь… и Одноглазый улыбнулся, моя дорогая, улыбнулся скупой деланной улыбкой, представляешь? Улыбнулся и сказал:

— Еще кофе? Жервазия, еще кофе для сеньора доктора.

Я оглядел кресла, предназначенные для членов ученого совета, темные книжные полки, заполненные узниками-знаниями, смотрящими из-за стекол, все они были в солидных, роскошных переплетах и противостояли массовой культуре. Я посмотрел на монокль с Перейрой, на Перейру с моноклем, от которого вытягивалось его лицо, — ты, моя дорогая, никогда не видела монокля на горбатом носу, — так вот, монокль подчеркивал его элегантность и проницательность, — ты ведь никогда не видела, и я никогда не видел долгоносика в монокле, — а, возможно, монокль и делал его более худым.

Когда я вышел от Перейры, была глубокая ночь, город сверкал огнями, точно стоял на страже мира. Но, Моника, я хотел тебе пожаловаться, а эти шум и гам сбили меня с мысли. Мне необходимо избавиться от тяжести груза, которая давит на мою гуманность. Потому что проблема в том… в чем? Но вот что давит на меня точно, так это час одиночества, в который живущий в нас ребенок, — кажется, я уже тебе это говорил, — в который ребенок, продолжающий жить в нас, надувает губки, потому что мир чересчур велик для него и ничего соответствующего ему не несет. Проблема в другом, и она более взрослая: какую же ответственность я взвалил на свои плечи, чтобы потом перед смертью дать себе самому отчет в содеянном? Итог человечности, дорогая Моника, подводится в бесконечности — так каковы слагаемые моего долга и того, что я имею? На мою долю выпала участь полицейского, я стал оплачиваемой проституткой