здесь совершенно ни при чем. Просто мы перебрали варианты и решили, что это – самое вдохновляющее место»). Миссис Лэвери хотелось бы, чтобы ее дочь продолжила обучение в университете, но когда результаты экзаменов Эдит оказались недостаточно хороши, чтобы обеспечить ей поступление в одно из тех заведений, куда им бы хотелось ее отправить, миссис Лэвери не была разочарована. У нее был еще один честолюбивый замысел – вывести дочь в свет.

Самой Стелле Лэвери не довелось дебютировать. И этого она стыдилась до глубины души. Она старалась скрыть это, не раз вспоминая со смехом, как весело ей жилось в юности, и, если от нее настойчиво требовали подробностей, могла со вздохом сказать, что дела ее отца сильно пошатнулись в тридцатые (таким образом связывая себя с обвалом на Уолл-стрит, образами Скотта Фицджеральда и Великого Гэтсби). Или же, перевирая даты, она винила во всем войну. Но действительность, как миссис Лэвери приходилось признаваться самой себе в глубине души, состояла в том, что в социально менее гибком мире пятидесятых, границы между теми, кто входил в Общество, и остальными были значительно более четкими. Семья Стеллы Лэвери к Обществу не принадлежала. Она завидовала тем своим подругам, которые были представлены друг другу во время своего первого выхода в свет, страстной и тайной завистью, которая грызла ее нещадно. Она их даже ненавидела за то, что они вели себя так будто и Генриетта Тайаркс, и Миранда Смайли жили не только в их, но и в ее воспоминаниях, будто они верили, что и она, Стелла Лэвери, была в свое время дебютанткой, хотя прекрасно знали – и она знала, что они это знают, – ей не досталось этого счастья. По этой причине она с самого начала приняла твердое решение, что подобные пробелы не омрачат жизнь ее любимой Эдит. (Даже имя было выбрано за легкий отзвук той прежней, неспешной, доброй Англии; такое имя могло бы передаваться в семье из поколения в поколение и некогда принадлежать знаменитой красавице эпохи короля Эдуарда. Ничего подобного в действительности не было.) В любом случае нужно было с самого начала втолкнуть девушку в этот зачарованный круг. Благодаря тому что к девяностым годам двадцатого века представление ко двору (что могло бы оказаться проблематичным) уже отошло в прошлое, миссис Лэвери оставалось только убедить мужа и дочь, что и время, и деньги будут потрачены не зря.

Долго уговаривать их не пришлось. У Эдит не было четких жизненных планов, и идея отложить момент принятия решения на год – год, наполненный приемами и вечеринками, – показалась ей замечательной. А мистеру Лэвери нравилось представлять жену и дочь среди лондонского бомонда, и он был согласен за это заплатить. Тщательно взлелеянных связей миссис Лэвери хватило, чтобы Эдит попала в список приглашенных на чаепития к Питеру Тауненду, а внешность девушки позволила ей стать одной из моделей на модном показе в Беркли. Дальше ветер был уже попутный. Миссис Лэвери обедала вместе с другими матерями дебютанток выбирала дочери платья для загородных балов и в целом прекрасно провела время. Эдит тоже неплохо повеселилась.

Вот только миссис Лэвери огорчало, что когда Сезон подошел к концу, когда окончился последний зимний благотворительный бал и вырезки из «Татлера» были вклеены в альбом вместе с приглашениями, ничего как будто не изменилось. За этот год Эдит принимали у себя дочери нескольких пэров – включая одного герцога, отчего у Стеллы в особенности перехватывало дыхание, – и все эти девушки посетили коктейль, который устраивала сама Эдит в Клэридже (один из самых счастливых вечеров в жизни миссис Лэвери), но те подруги, что остались с Эдит, когда музыка стихла и танцы закончились, точь-в-точь походили на девочек, которые приезжали к ней погостить из школы – дочери преуспевающих бизнесменов, представителей верхушки среднего класса. То есть, по сути, точно такие же, как Эдит. Миссис Лэвери считала, что это неправильно. Она так долго списывала собственные безуспешные попытки проникнуть в эти восхитительные высшие эшелоны лондонского общества (которые она с определенным лукавством называла «Двором») на то, что в свое время ей не удалось начать по всем правилам, что возлагала огромные надежды на свою дочь. Ее энтузиазм не давал ей заметить одну простую вещь: уже сам факт, что Сезон встретил ее дочь с распростертыми объятьями, означал, что к восьмидесятым годам общество уже в значительной мере утратило свою эксклюзивность и многое изменилось со времен юности миссис Лэвери.

Эдит видела разочарование матери, но хоть она и не была недоступна, как мы увидим, для чар богатства и знатности, она не очень понимала, каким образом может оправдать ожидания и завести по- настоящему близкую дружбу с дочерьми Знатных Домов. Все они знали друг друга чуть ли не с рождения, да и вообще – она сознавала, что будет очень нелегко принимать их согласно их вкусам в квартире на Элм- Парк-Гарденз. Она сохранила знакомство со всеми девушками, дебютировавшими вместе с ней, и, случайно где-нибудь встретившись, они приветливо кивали друг другу, но жизнь вернулась в прежнюю колею, и все стало почти так же, как сразу после школы.

Обо всем этом я узнал вскоре после нашей первой встречи у Истонов. Оказалось, Эдит нашла работу – отвечала на телефонные звонки – у одного агента по недвижимости на Милнер-стрит, как раз за углом от моей полуподвальной квартирки. Я теперь постоянно сталкивался с ней в «Питер Джонс» или в ближайших пабах, куда она забегала съесть сандвич, или когда она заходила после работы купить пинту молока в «Партридж», и незаметно мы довольно близко сошлись. Однажды я увидел, как она выходит из «Дженерал Трейдинг Компани», и пригласил ее где-нибудь пообедать.

– Ты давно в последний раз видела Изабел? спросил я, когда мы примостились на банкетках в одном из тех итальянских ресторанчиков, где официанты кричат названия блюд в кухню.

– Я ужинала с ними на прошлой неделе.

– Все хорошо?

Так и было, по крайней мере неплохо. Они были поглощены своим ребенком и драматическими событиями на школьном фронте. Изабел открыла для себя дислексию. Я посочувствовал директору школы.

– Она спрашивала о тебе. Я сказала, что мы виделись, – сказала Эдит.

Я на это заметил, что не уверен, что Изабел уже простила мне утайку моего знакомства с Чарльзом Бротоном, Эдит рассмеялась. Я спросил, рассказывала ли она матери о нашей поездке в Бротон. Как раз в то утро я вспоминал о Чарльзе – мне попалась на глаза одна из этих идиотских статей со списком самых завидных холостяков, и Чарльз вел с неплохим отрывом. Неловко признаться, но меня немало впечатлил список его ценных вкладов.

– Не стоит. Не хочу давать пищу ее воображению.

– Она, должно быть, очень впечатлительна.

– Более чем. Она напялит на меня фату – я и пискнуть не успею.

– А ты не хочешь замуж?

Эдит посмотрела на меня как на сумасшедшего:

– Хочу, конечно.

– Как, разве ты не видишь себя в роли деловой женщины? Я думал, сейчас все девушки только о карьере и думают. – Не знаю, почему меня потянуло на такой напыщенный антифеминизм, особенно учитывая, что эти слова совершенно не отражают моих взглядов.

– Ну, всю оставшуюся жизнь отвечать на телефонные звонки в агентстве по недвижимости я не жажду, если ты об этом. Мне досталось по заслугам.

– Я не совсем это имел в виду.

Она взглянула на меня снисходительно, будто ей приходилось втолковывать мне таблицу умножения.

– Мне двадцать семь. У меня нет никакой квалификации и, что еще хуже, никаких талантов. Но у меня есть вкусы, которые требуют по меньшей мере восемьдесят тысяч в год. Когда отец умрет, все деньги он оставит моей матери, и я не думаю, чтобы кто-то из них покинул сцену раньше две тысячи тридцатого года. И что бы ты мне посоветовал?

Не понимаю, почему я вдруг потерял дар речи, услыхав рассуждения, достойные Аниты Лус, от нежного цветочка, сидевшего передо мной, в аккуратном темно-синем костюме и с лентой в волосах в стиле Алисы в Стране чудес.

– Так ты намерена выйти за богатого человека? – спросил я.

Эдит с недоумением взглянула на меня. Может, она почувствовала, что была со мной слишком откровенна, может, старалась понять, не пытаюсь ли я ее судить, а если да, то каков будет вердикт. Должно быть, выражение моего лица ее успокоило. Мне всегда казалось, что если человек сумеет как можно раньше