спасти.

Со шпиля собора Петра и Павла ураган сорвал крылатого ангела, и очевидцы утверждали, что он перелетел Неву и спрятался в покоях императрицы. Генерал-фельдмаршал Голицын из необозримых просторов своей фантазии извлек идею: устроить в городе фонтаны, «кои вытянув воду с улиц, кидали бы ее в облака». Но государыня усомнилась: если не будет ветра, «ожидать надлежит великих дождей». Одним словом, фонтаны так и не заработали, но мысль у людей била ключей.

Этого нельзя была сказать о жизни майора Рибаса. Правда, вскоре его возвели в степень полноправного брата ложи, посвятив в масонские символы и иероглифику. Фигурой прямоугольника обозначалась сама масонская ложа, длина которой от востока до запада, ширина от севера до юга, высота от земли до неба, глубина – от земли до ее центра. Это знаменовало всеобщность и универсальность масонства. Ложу часто называли Соломоновым храмом, ибо он возвел его не только для последователей Моисея, но для людей всякого вероисповедания. Рибас узнал, что ему предстоит познать невидимое через видимое, духовное через телесное.

Объяснились и странности обряда посвящения. Лишение кафтана и ценностей означали ничтожность внешнего блеска. Необутая левая нога – символ дружбы и взаимопонимания. Обнаженное колено олицетворяло собственное бессилие и надежду на братство. Линейка означала равенство, циркуль напоминал о необходимости управлять своими действиями, молоток – символ молчания, повиновения, совести. Все это было любопытно, но Рибас путался в значениях наугольников, лопаточек, семисвечников, диких камней, колонн, ступеней, столбов, гробов, костей, чертежных досок и… пеликанов. Правда, легко запомнил, что круглая шляпа означает равенство, а где равенство – там уж и свобода.

– Не смейтесь, – увещевал Рибаса Виктор. – Это все внешнее. А первое старание масонов состоит в том, чтобы разбудить общество, заронить в него зерна недовольства окружающим, увлечь стремлением к лучшему. Масоны содержат на свои деньги студентов, посылают учеников заграницу, открывают народные училища, издают книги, журналы, создают библиотеки, защищают униженных, голодных и обездоленных. Для теперешнего состояния России все это неоценимо.

– Но как я могу участвовать во всем этом? – спрашивал Рибас.

– Вы уже участвуете своими денежными взносами, – отвечал Виктор.

Два обстоятельства отвлекли на некоторое время господина майора от масонских забот. Первое состояло в том, что в корпусе его назначили цензором, в обязанности которого входило составлять списки кадетов с отметками их успехов перед экзаменами, чтобы экзаменаторы были осведомлены «к чему природа их приглашает». У цензора голова шла кругом от минимальных и максимальных баллов, изобретенных Бецким. За знание грамматики полагалось воспитаннику от одного до девяносто восьми баллов. За успехи в физике и арифметике от одного до ста двадцати. А за российское письмо почему-то начислялись баллы от одной восьмой до двух. Цензор складывал число баллов и определял лучших кадетов. Алеша Бобринский был не в их числе.

Второе обстоятельство, весьма важное для новоиспеченного цензора, заключалось в том, что в Петербург, наконец, прибыл первый неаполитанский посланник Муцио де Гаэта герцог Сан-Никола. Дон Михаил писал сыну, что герцог Сан-Никола с большой неохотой согласился вступить в эту должность. Образованнейший человек, он предпочитал книги живой беседе и любил уединение. Выждав, пока пройдут официальные приемы, Рибас отправился к посланнику.

Сан-Никола оказался обаятельным человеком с внимательно-улыбчивым лицом. Встретил Рибаса без парика, в шлафроке, темные вьющиеся волосы, зачесанные назад, подчеркивали необычайно высокий лоб. После нескольких фраз на итальянском, герцог спросил на чистейшем русском:

– Давно ли вы живете в России?

– Шесть лет, – машинально ответил Рибас и спросил в свою очередь:

– Вы знаете русский?

– К несчастью. Да, к несчастью, выучить любой язык для меня не составляет никакого труда, – отвечал герцог. – Когда королева узнала об этом, меня и назначили послом в Россию. Правда, в Вене я взял несколько уроков у графа Разумовского.

– Поразительно. Вы будете иметь успех у русской императрицы.

– Я его уже имею, – грустно сказал Сан-Никола. – На ближайшие полгода я приглашен на все праздники, торжества и балы. Ни одного свободного дня!

– Для вашей миссии это прекрасно.

– Но не лично для меня. Я заинтересовался совершенно неизвестной в Европе российской словесностью и хотел бы переводить труды русских сочинителей. Вы знаете Хераскова?

– Нет.

– Я тоже. Воспитанник императрицы Александр Ланской дал мне несколько его сочинений. Весьма занимательно.

Стол герцога был завален русскими книгами, газетами и журналами, среди которых Рибас заметил только что начавшие выходить «Санктпетербургский вестник» и «Санктпетербургское еженедельное приложение».

«Не удивлюсь, что в скором времени неаполитанский посол заткнет за пояс весь дипломатический корпус», – подумал Рибас.

– Я знаю вашу историю, – вдруг заявил Сан-Никола. – И, чтобы меж нами не было недоразумения, скажу больше: Ризелли встречался со мной в Неаполе и просил об одолжении: узнать и сообщить ему, что вы делаете в Северной Пальмире, чем живете и каковы ваши намерения.

– Благодарю вас за откровенность.

– Мне написать ему о вас?

– Как вы сочтете нужным.

– Я думаю, это стоит сделать, – сказал, раздумывая, герцог. – Ваше положение при русском дворе прочно. Вас ждет блестящая карьера. Ризелли пора прикусить язык. Им пора знать, что у вас высокие покровители.

– Благодарю.

Сан-Никола принял приглашение отобедать у Бецкого, а Рибас в мыслях повторял слова герцога: «Вас ждет блестящая карьера», – и восклицал про себя: «На черт побери, на какой стезе я ее совершу, если все, что я ни начинаю, кончается ничем!»

У наследника Павла родился сын, и восприемницей его была венценосная бабушка, а в доме Бецкого не без иронии читали аллегорические стихи из «Санктпетербургских ведомостей»: «В счастливых областях России, чрез плод от Павла и Марии, с Олимпом свой ровняют край». Плод нарекли Александром, и Настя заявила, что имя выбрано вследствие нежных отношений Александра Ланского и императрицы.

Герцог Сан-Никола сделался любимцем Екатерины, а уж «воспитанник» Ланской в нем души не чаял. Своему статскому советнику Мельхиору Гримму императрица писала в Париж: «Я вовсе не буде рада отъезду дюка Сан-Никола. Он сделался близким другом генерала Ланского. Уходя, он запирает его на ключ у себя в библиотеке с тем, чтобы по возвращении с ним видеться… мне бы хотелось, чтобы неаполитанский двор не отзывал его отсюда».

Петербургский климат вмешался в отношения неаполитанского посланника и Екатерины. И, несмотря на милости государыни, климат брал верх. Сан-Никола бомбардировал Неаполь письмами с просьбой отозвать его и скрашивал томительное ожидание переводами нравственно-воспитательных эссе Екатерины, которые она сочиняла для своего внука Александра. Государыня восхищалась тем, что Сан- Никола «говорил по-русски, как русский», поэтому и его переводы из Хераскова знатоки считали столь изящными, сколь и точными.

«Вас ждет блестящая карьера», – часто вспоминал Рибас слова Сан-Никола. «Уж не поприще ли масонства, где я уже имею учеников», – усмехался он. Бецкого пока вполне устраивало, что его зять вхож в Зимний, с успехом опекает Бобринского и имеет славу находчивого человека. Но это никак не устраивало господина майора, и у него возник простой план. Русские офицеры для лучшей выучки часто направлялись в Англию, где их определяли во флотские службы. Николай Мордвинов, над которым на памятном балу подтрунивали, что он сам себе адьютант, теперь плавал у берегов Америки… и свежие норд-осты воображения наполнили нетерпеливые паруса господина майора.

Он отправился к Бецкому, почти бегом взбежал на второй этаж, но увидел постное лицо секретаря