– Это война?

– Светлейший не хочет ее. Для устройства и заселения Новоросии потребен мир.

Все это было далеко от планов Рибаса, но и визиты к Льву Нарышкину и генерал-прокурору Вяземскому не способствовали их осуществлению. Канцлер Никита Панин оказался человеком с пухлыми щечками и живыми детскими глазами. После поздравлений за обеденным столом, Рибас спросил без обиняков:

– Если Неаполь выскажется за сближение с Петербургом, вы пойдете на обмен посланниками?

– Разумеется, – отвечал сановник. – Но до этого далеко.

Майору кадет впору было бы спросить: «Не назначите ли вы меня в это посольство?» Но действовать приходилось исподволь. Он снова написал Магони в Вену и обсуждал с женой: уместно ли молодым навестить наследника Павла? Но и тут Рибас опоздал. Майская свадьба Насти и Рибаса словно открыла шлюзы матримониального петербургского потока.

Павел, совсем недавно похоронивший жену-изменщицу, умчался в Берлин, где участвовал в военных учениях Фридриха II и посватался к голубоглазой принцессе Софье-Доротее. Екатерина присмотрела ее еще во время сватовства Вильгельмины. Но обнаружилось препятствие: Софья-Доротея оказалась помолвленной. Тогда экс-жениху тут же вручили от Екатерины подарки, десять тысяч пенсиона, и он вернул слово, данное Софье. Все устроилось.

Следующей жертвой Гиминея пал бывших фаворит Григорий Орлов, который после небольшого клерикального скандала женился на своей двоюродной сестре восемнадцатилетней Екатерине Зиновьевой. Многие считали эту свадьбу противозаконной. Но Зиновьева была дочерью петербургского коменданта, императрица сделала ее своей статс-дамой, наградила орденом Святой Екатерины, и разговоры утихли. Тем временем Алехо Орлов присматривал невесту в Москве. Невеста же Павла Софья-Доротея вскоре прибыла в Петербург, ее миропомазали и нарекли Марией Федоровной. Во время бракосочетания остепенившийся и женатый сатир Григорий Орлов держал венец над головой Павла, а Бецкий над головкой юной Софьи- Доротеи – Марии Федоровны. Затем последовали нескончаемые балы, гулянья, фейерверки и маскарады.

Лето и осень пролетели в один миг. Для Рибаса ничего не изменилось. Писем из Вены не было. Муштра и казарменный распорядок не касались Алеши Бобринского. Рибас жил с ним в корпусе на особом положении. Завтракали они в своих комнатах. После занятий обедали у Бецкого. И после одного из обедов Рибас узнал от Насти, что сети Гименея опутали и самого Ивана Ивановича!

– Как? Ему уже семьдесят один, – не верил Рибас. – Но он отлично сохранился! – восклицала удрученная Настя.

– Кто же его избранница?

– Ты не поверишь. Глори Алымова. Девятнадцатилетняя Глафира Алымова закончила Смольный первой ученицей, получила денежную награду, белую ленту с двумя золотыми полосами и была произведена во фрейлины не чаявшей в ней души императрицы. Главное – одержимый страстью Иван Иванович поселил ее у себя во флигеле, откуда часто разносились окрест небесные звуки арфы, на которой Глафира играла не хуже, чем Терпсихора на лире.

– Но она знает о намерениях Ивана Ивановича? – спрашивал Рибас жену.

– Еще бы! – восклицала, задетая за живое Настя. – Она, представь, сама говорила мне, что считает себя предметом всех его мыслей и чувств. Тогда я сказала, что он знает ее с семилетнего возраста, когда ему было под шестьдесят! Но она отвечала, что никто в мире не полюбит ее так, как он, с такой страстью. Более того, Иван Иванович поклялся матери Глори перед ее смертью, что никогда не бросит любимое чадо, будет опекать и женится на ней!

– Невероятно.

– Невероятно другое. Глори хочет видеть Ивана Ивановича своим мужем, отцом, благодетелем и ребенком!

В доме на дворцовой набережной закипал вулкан, и это было надолго. И дело состояло не в том, что Настя ревновала, а в том, что она теряла привычное положение хозяйки дома. Этого Настя перенести не могла и, конечно же, начались мелкие интриги, от которых Рибас бежал в корпус. Но во время великого поста на одном из обедов у Бецкого он узнал такое, что могло вышибить его из седла.

Началось с безобидных нападок Насти на Мельхиора Гримма, который вновь объявился в Петербурге на бракосочетании Павла. На обеде присутствовали генерал-прокурор Вяземский, Эрнст Миних, Алымова, Алеша, секретарь Хозиков, преподаватель кадетского корпуса Лехнер и дежурный кадет.

– Для меня лично ханжество нестерпимо, – заявила Настя, поддев вилкой брюссельскую капусту. – Но что. же это? Мельхиора Гримма снова уговаривают остаться в Петербурге, занять любую должность… – Она посмотрела на Бецкого и этим дала понять, чью должность может занять Гримм. – Ему сулят баснословные деньги. А тем, кто неутомимо трудится, не обещают ничего.

С Настей никто не спорил. Она была беременна. Но Алымова все-таки сказала ей в пику:

– К Гримму прислушиваются многие государи Европы.

– Прислушиваются, но не слушают! – возбужденно парировала Настя. – Мне, к примеру, пишут из Англии, Дании, но я не публикую эти письма в своей «Литературной корреспонденции» и не сплетничаю публично о государях.

– Я, помнится, познакомился с Гриммом в салоне мадам Жоффрен, – сказал Бецкий. – И, помнится, Гельвеций называл его ловцом душ.

– Это тонкое искусство, – сказала Алымова.

– Это искусство, от которого в России есть икона святого Нифонта – прогонителя бесов, – ответила Настя.

– Воистину так, – неожиданно поддержал ее Лехнер. – Из Европы и в наш шляхетский корпус много порчи идет. Кадеты играют в карты и в бильярд на деньги.

Это был камешек в огород Рибаса. Майор закрывал глаза на то, что и Алеша играл на деньги. Когда педант Лехнер заглядывал в кадетские спальни, воспитанники поспешно прятали карты. Рибас почувствовал необходимость высказаться на эту тему.

– Все общество, и даже самое высшее, играет, – сказал он.

– Да! – воскликнул Лехнер и с такой злобой взглянул на Рибаса, что тот удивился. Лехнер продолжал: – Но это порок! А у нас некоторые потакают ему, растлевая души.

– Ах, оставьте, – сказал генерал-прокурор Вяземский. – Я вчера проиграл императрице девяносто рублей. Завтра буду отыгрываться. Ваши воспитанники должны быть готовы к жизни, чтобы не проигрывать.

Лехнер не отвечал, но Рибас понял, что в корпусе у него появился несомненный и злобный враг.

– Что пишут из Италии, милейший Иосиф Михайлович? – спросил Бецкий, переводя разговор в другое русло, и Рибас коротко сообщал, что в Неаполе «испанская партия» отступает, первый министр Тануччи вынужден подать в отставку, а королева стремится к независимости во всех делах. Главную новость он выложил перед Бецким как козырь в виде миланской «Литературной газеты», недавно присланной отцом вместе с письмом. Дон Михаил случайно обратил внимание на фамилию Бецкий в этой газете, удивился: писали о тесте его сына. Среди необозримых трудов Ивана Ивановича были и два томика о воспитании молодого поколения. Труд сей издали в Амстердаме под редакцией Дидро. А миланская «Литературная газета» напечатала о книге хорошую рецензию. За столом ее зачитали вслух, Бецкого поздравляли, а генерал-прокурор сказал:

– Все это весьма кстати, так как есть новость. Неаполитанский король первый из итальянских государей высказал желание завести с нами дружеские сношения через министров-послов.

Рибас был ошеломлен. Не выказывая своего волнения, он спросил:

– Когда же Фердинанд высказал это желание?

– Осенью.

– А как это стало известно?

– Через испанского посланника в Вене, – отвечал Вяземский.

Так, Магони сделал свое дело, а Рибас, затеявший все это предприятие, ничего не знал о результатах! Его обошли. О новости, кровно интересующей его, он узнает случайно. Императрицу Рибас видел почти каждую неделю, но она лишь интересовалась успехами Алеши.

– Будет ли обмен послами между Неаполем и Россией? – спросил он.