Мысль эта поначалу не увлекла Рибаса: рутинная обязанность наблюдать события и докладывать о них Безбородко в коллегию иностранных дел не была в его характере. Но дипломатическая карьера открывала возможности, которые адмирал не мог осуществить пятнадцать лет назад: если он станет дипломатом в Стокгольме, то позже, возможно, откроется вакансия посланника в Неаполе.

После таких размышлений назначение в Стокгольм показалось Рибасу желанным, и он нашел Александра Безбородко в обществе двух фрейлин и скульптуры Венеры медицейской.

– Граф, – обратился к нему Рибас, – география подсказывает, что Неаполь гораздо дальше Стокгольма, но последний кажется мне ближе из-за отсутствия там российского посланника.

Фрейлины недоумевали, Александр Андреевич ответил мгновенно:

– Спросите у Платона Александровича, а я препятствовать не стану.

Но фаворит уж торопил адмирала к отъезду на Юг. Рибас начал собираться, попросив Базиля при случае сказать императрице о своем желании быть послом в Стокгольме. Базиль обещал содействовать и продаже дома из наследства Бецкого в казну или частному лицу за сто тысяч.

По весенней слякотной дороге предстояла встреча с Суворовым в Тульчине: адмирал посчитал невозможным уведомить графа лишь письменно о своем прибытии к войскам. Но тревожился: какой выйдет встреча? Рассказывали, что перед тем, как посетить Румянцева-Задунайского, Суворов собрал Военный совет, где решал один вопрос: можно ли ему подъехать в экипаже прямо к крыльцу прославленного фельдмаршала или подъехать только к воротам, а до крыльца идти пешком. Совет высказался за то, чтобы подъехать к крыльцу. Так и решили. Но возле ворот тошанского дворца Суворов вдруг выскочил из экипажа и прошествовал к крыльцу в полной парадной форме со шляпой на сгибе руки.

Адмиралу не с кем было держать совет. Подкатив к дому графа, он вышел из коляски и во дворе попросил солдата, возившегося с упряжью, достать из колодца ведро воды. День для апреля был жарким. Солдат уж опустил в колодец журавль с ведром, как из окна дома высунулась нахохленная птичья голова Суворова.

– Не давать ему воды, – приказал он солдату. – Потерпит до одесских колодцев!

– Я прибыл, чтобы доложить вам… – начал было Рибас, но граф прервал:

– Читал ваш рапорт. Зачем ко мне? Петля. Гоц-гоц.

И окно захлопнулось. Только давно знающий графа человек мог понять, что он укоряет Рибаса за кружной, не прямой путь в Одессу – петля, а «гоц-гоц» – означало: спешите прямиком к месту назначения. В двадцати верстах от Тульчина коляску адмирала догнал верховой и вручил ему от имени графа лечебник штаб-аптекаря Ефима Белопольского «Правила медицинским чинам» и соображения самого Суворова относительно излечения нижних чинов. Немецкие лекарства граф называл тухлыми, бессильными и вредными. Советовал лечиться травами и корешками. И заявлял: «Голод – лучшее лекарство!.. Есть хочется? На закате солнца немного пустой кашки с хлебцем, в горячке ничего не ешь. Хоть до двенадцати дней, а пей солдатский квасок, то и лекарство. В лазарете в первый день постель мягка, второй день – французская похлебка, третий день – могила. Один умирает – десятеро товарищей хлебают его смертный дух…»

Из Херсона адмирал уведомил Мордвинова о своем прибытии, проинспектировал корабли в Очакове и Кинбурне, а под вечер с палубы бригантины «Святая Екатерина» увидел в Одессе над греческим форштадтом столб пламени. Ко всем неприятностям не хватало только пожара! Бригантина ошвартовалась к Платоновскому молу, встречали де Волан и генерал Киселев.

– Что там горит? – спросил адмирал. Киселев отмахнулся:

– Шалаши ингородних.

– Пойдем-ка посмотрим, господа.

Действительно, приезжие купцы причитали над пепелищем. Сгорели три шалаша. Сгорели и товары.

– А где Кирьяков? – спросил адмирал.

– В отъезде, – отвечал де Волан. – В Дальнике порядки с межами наводит так, что тут горит.

Домов в городе прибавилось. Церковь Екатерины не поднялась строительством даже на камень. И соборная Свято-Николаевская оказалась возведенной от земли аршина на три. К экипажу де Волана, из которого Рибас осматривал город, подскакал верхом Афанасий Кес. Одет в полковничьий кафтан. Лицо опухшее.

– Я от магистратской думы, Рпбас-паша. Ждем вас, как султана ясного. – Когда изволите принять?

– Вот проспишься вконец, так и приму.

Заехали к Елизавете Григорьевне. Адмирал взял обрадованного Мишеньку на колени, и все вместе отправились ужинать. Миша подрос, от прошлогодних хворей не осталось и следа, и Рибас решил завтра же написать Зоричу в Шклов о месте для него в кадетском корпусе. Миша сбивчиво, по-французски рассказывал о своей поездке с де Воланом и Лизой к Очакову. За ужином Киселев пил двойную гданьскую. Де Волан угощал адмирала прошлогодним крепким малиновым вином.

– Рекомендую вам у Марка Портария взять саженцы, – сказал он. – Молдавская малина – дар небес.

– Для загородного сада возьму, – кивнул Рибас, а Киселев и де Волан переглянулись.

– По весне, адмирал, ваш загородный дом неизвестно кто разорил, – сказал Киселев. – Разбойники завелись. Кирьяков следствие ведет.

– Дом в порядок приводят, – успокоил де Волан. – И теперь к нему казаков в караул назначают.

Офицеры ждали столичных новостей, но Рибас разбирал с Мишей петербургские подарки, потом отправил его с Лизой домой, и сам, сославшись на усталость, ушел спать.

Наутро он явился в лазарет при казармах. Смрад, вонь, кашель, кровь… Вызвал офицеров. Как там Суворов советует? Адмирал приказывал:

– Офицеров, в чьих ротах больше всего больных – под арест. Унтеров, у которых смертность высока, выпороть. Кто из нижних чинов сам не бережется – палки. Лекарям палки и арест, если в две недели не поправят положение. Поваров лазарета в погреб, а потом пороть.

Офицеры полков недоумевали: подменили в Петербурге добродушного итальянца! Адмирал вызвал к себе купца Дофине. Хмурясь, разглядывая кончики пальцев и щелкая ножницами, спросил:

– Ты херсонский именитый гражданин или живешь все-таки в Одессе?

– Там я в почете, а живу здесь, – отвечал Дофине.

– Чтобы тебе и здесь быть в почете, бери подряд на скорее окончание храма Екатерины.

– Завтра же людей пришлю.

– А кто возьмется достраивать соборную Николаевскую?

Через секунду ответ:

– Отставной прапор Шлегель. Деньги есть.

– Но чтобы не на песке с глиной божьи храмы возводить.

Шлегель с майором Ивановым взялись достроить церковь святого Николая к августу следующего года за двадцать четыре тысячи сто тридцать пять рублей сорок пять копеек.

– Ни черта они не построят, – твердо сказал де Волан. – В этой стране, если в ведомостях копейки указывают, то будут воровать так много, что и не сосчитать.

Однако стены церквей стали расти, но дело кончилось тем, что строение подвели под цоколь и подрядчики снова запросили материалов и денег.

Полицмейстер Кирьяков вел следствие о пожарах столь усердно, что загорелось снова.

– Отчего же пожары, господа? – спросил адмирал депутацию городской Думы, которую привел Кес.

– Само загорается, – вздохнув, ответил попечитель греков.

– А отчего же само загорается? – поинтересовался Рибас.

– А оттого, что иногородние торговцы ставят свои шалаши меж наших лавок. Своими товарами цены сбивают. Вот и горят.

– Но почему шалаши? Почему иногородние не строятся в Одессе?

– Да нас тут и так в избытке! Купец на купце! – зашумели думцы.

– Будете препятствовать приезжим в городе селиться – Кирьяков за вас возьмется, – пообещал