полковых музыкантов, вытоптала капельмейстерские ноты, прорвалась сквозь толпу и помчалась в сторону базара. Полицмейстер Кирьяков немедленно послал следом за ней двух казаков, чтобы проследить путь грязной твари и в зависимости от того, в чьей двор она прибежит, начать следствие.

Дальнейшее проведение аукциона оказалось немыслимым после того, как прапор Масало объявил к продаже табакерку, опустил на нее свой молоток, а табакерка развалилась от удара на части. Хохот встал над толпой, а неудачливый аукционер тут же нашелся и сообщил: «Предлагаются два кресла турецкой обивки…» и уж было занес над ними молоток, но задумался: не развалятся ли и они? Глядя на него, толпа смеялась так, что от конюшен прискакал дежурный унтер, спешился и выпалил:

– Господа лошади ведут себя неспокойно.

После этого началась вакханалия хохота. Кто-то кричал навзрыд: «Господа лошади!», две дамы, истерично хохоча, упали в кресла турецкой обивки, отец Евдоким крестился и кропил дам святой водой, иностранные и российские купцы, обессиленные, хватались друг за друга, а тут еще вернулись казаки, посланные преследовать свинью, и доложили:

– Свинья ничья. В овраге легла.

Вытирая слезы, городской голова едва смог сипло выкрикнуть:

– Ставлю от магистрата бочонок вина!

Большим пиром закончилось открытие одесской биржи. Популярным стало обращение «Господа лошади» и фраза «свинья ничья». Греки, малороссияне, итальянцы, евреи, албанцы, французы, россияне, татары, негоцианты из Константинополя и Смирны, черноморские казаки, – кого только не было на этом неожиданном пиру под холодным октябрьским небом, какого только вина не выпито… Разноязыкие горожане, третий год строившие Одессу, вдруг оказались веселыми людьми. Открытие биржи надолго задало тон дальнейшей обыденной жизни.

Но через неделю пришло известие из Очакова, опечалившее адмирала: три лансона и пять казачьих лодок, которые Рибас отправил за провиантом, затонули в шторм в Днепровском лимане. Несколько человек утонуло. Лейтенант Петр Ушаков, мичманы Марчевский и Фердинанд Левен, квартирмейстеры Колесов и Сотников едва спаслись на подошедшем от берега казачьем дубе. Мордвинов прислал едкое уведомление о том, что начато следствие, а уж в Петербург, верно, донес обо всем в черных тонах.

Поэтому и приезд братьев в Одессу не так обрадовал Рибаса, как это могло быть. Андре и Феликс, служившие в полку под Полтавой, нагрянули внезапно. За долгие годы братья впервые собрались вместе. Но, как ни странно, не посетило их то состояние, когда меж близкими людьми нет конца и края разговорам. И отменное вино от Марка Портария, благополучно устроившего Сабира в кадетский корпус в Шклове, и баранина по-итальянски с душистыми травами, и даже запекальная водка, выстоянная в жаркой печи, не развязали языков. «Может быть, причина этому – незримая печаль по умершему Эммануилу? – думал Рибас, слушая неторопливые рассказы из армейской жизни братьев. – А, может быть, что-то должно произойти в скором времени? Почему у меня такое чувство, что мы видимся в последний раз или как перед долгой разлукой?»

Андре хотел устроиться в любой полк в прежнем чине капитана. Феличе предлагали стать одесским плац-майором, но он говорил:

– Я на будущий год службу оставлю. Если уж в Одессе есть биржа, то почему не стать негоциантом?

На следующий день Феликс побывал на зазимовавших в порту судах, в таможне, на бирже, а за обедом читал из заведенной негоциантской тетради опись товарам, которые привозят в Одессу, читал торжественно, как пиит стихотворение собственного сочинения:

– Везут ореховую айву, бумагу пряденую, крашеную, белую, платки турецкие, сырец, ром, вино греческое, дерево кипариса, лимонную корку, голландский кофе, краску сафрано, красный кумач, лимонный сок, простой ладан, масло деревянное, белую мастику, розмарин, оливки, орехи турецкие, грецкие, валахские, сок нардек, глиняные трубки и пенковые, уксус рейнский, табак, арбузы, пшено сарачинское, чубуки, шелк, изюм, финики, лук, уголь, перец, тестяные покрывала, миндаль, раздувательные мешки, капусту и красную медь!

– Миллионы! – смеялся Андре. – Нас ждут миллионы.

– Жаль, что ты не написал мне раньше, – говорил Феликс адмиралу.

– Он правильно сделал, – улыбался Андре.

– Отчего же?

– Жизнь в Одессе остановилась бы, если бы ты приехал сюда раньше.

– Но почему?

– Потому что ты – Мидас по-неаполитански. Притронешься к капусте, а она тотчас превратится в красную медь.

Братья постепенно и как бы заново привыкали друг к другу, и дальнейшая жизнь стала представляться адмиралу в радужном свете: возле заложенного сада отстроить дом, помочь отстроиться братьям. Неаполь – в двух неделях хорошего хода через проливы. Остается ускорить продажу дома в Петербурге и позвать в Одессу Настю и дочерей. Конечно, в городе еще многого нет, но триста пятьдесят домов заселены. Городское общество пестрое, зато на любой вкус. Шесть мельниц уж машут своими крыльями, созывая под свою сень новых поселенцев. Даже пудра в Одессе своя – пудреную фабрику открыл капитан французской службы Пишон. Настю и девочек наверняка привлечет возможность путешествий…

Все это рухнуло в один день.

22 ноября прискакал фельдъегерь в треуголке, прусском мундире и заносчиво воскликнул:

– В России уж третью неделю как новый император Павел Первый! А вы, верно, еще по Екатерине панихиды не отслужили?

Императрица скончалась от апоплексического удара шестого ноября. Рибас предполагал, что теперь его отдадут на заклание испытанному недругу – Николаю Мордвинову. Положение Николая Семеновича, по всей видимости, теперь отменно: еще в детстве он играл в оловянных солдатиков с теперешним императором…

Одесса встретила Рождество маскарадами в богатых домах и пушечной пальбой. Второго января к дому адмирала подкатила карета с тройкой взмыленных лошадей и с десяток верховых спешивались у крыльца. В покои, сбросивши шубу на руки адъютанта, вошел Павел Пустошкин. Рибас удивился: зачем этот толстяк со вздернутым носом явился к нему? Закрывать Одессу и переводить порт и город к Очакову? Поздно.

– Я получил личное распоряжение государя-императора… – сказал Пустошкин, отводя глаза, а потом взглянул тверже.

– Вы с Павлом Петровичем состоите в личной переписке, Павел Васильевич? – улыбнулся Рибас.

– Да. Император милостиво обязал меня писать ему лично.

– Это большая честь. И я теперь догадываюсь: вы приехали принимать у меня дела по одесскому порту?

– Не только. Я принимаю от вас и начальство над Черноморским гребным флотом.

«Значит, Павлом мне дана полная отставка», – мелькнуло в голове адмирала, а внешне он был сама любезность:

– Прекрасно. Кажется, только вчера я принимал у вас флот. А теперь передаю его назад. Прошу – он взял со стола флотские ведомости. – Вот роспись девяносто восьми судам.

– В Николаеве я был на четырех бригантинах, – сурово сказал толстяк. – Они никуда не годятся.

– Особенно бригантина «Дмитрий», – кивнул Рибас. – И бригантина «Павел». Помните, я об этом же говорил вам, когда принимал флот от вас.

В щекотливое положение попал контр-адмирал Пустошкин: он явно хотел выслужиться перед новым императором, однако, совсем недавно приложил собственную длань к приведению судов в плачевное состояние – об этом могло стать известно в Петербурге. В конце концов, он подписал ведомость судов, принял флот, но обосновавшись в офицерском доме, закрипел пером: «Державному Великому Государю императору Павлу Петровичу Самодержцу Всероссийскому всеподданнейший рапорт…» И задумался.

Тем временем Рибаса посетили два визитера: молдавский князь Иван Контакузино и Марк Портарий.

– К Пустошкину с утра купцы валом валят, – сообщил Портарий. – На вас, адмирал все грехи списывают. Одному не доплатил, у другого отобрал, третьему дал с избытком.