Рибас знал, что Ланжерон и Ришелье были в войсках коалиции на Рейне, поэтому ответил сентенцией:

– Слова замирают на устах в обществе рейнского героя.

– Хороши же герои, – сказала графиня. – С этими героями, если Пруссия что и готовит против убийц французского короля, так это реверансы.

На Рейне действительно стихли бои, а прусская дипломатия шла на любые условия перемирия с французами, чтобы при готовящемся третьем разделе Польши не остаться с носом, как это случилось при втором разделе.

– Меня лично не столько беспокоят прусские аппетиты, сколько судьба греков и албанцев, брошенных нами после войны, – сказал Рибас. – Они проливали кровь, а теперь на правах беженцев живут повсюду в Европе без крова. Почему бы не дать им возможность селиться в наших южных крепостях?

– Это благородно, – сказал Петр Пален, пожимая руку Рибасу и продолжал: – мы не виделись с вами после Очакова. А теперь оба заняты скучными и сугубо мирными делами. Но скучное и мирное не менее важно, чем захватывающее и воинственное.

– Не только важно, а бывает и не менее опасно, – улыбнулся Рибас, вспомнив, что Пален, прежде чем стать правителем рижского наместничества и генерал-поручиком, проиграл деньги, выданные императрицей на дорогу в Стокгольм, а поэтому отправился туда морем, произнеся знаменитую фразу: «Сама фортуна потребовала от меня смириться с качкой».

Подали кофе и ликеры. Стол сахарно заискрился бисквитами шуазскими, дофинскими и бисквитами с любовными узлами.

– Каково расписание праздников в честь рождения внучки императрицы? – спросил Рибас.

– Увы, празднеств не будет, – вздохнула Ольга. – Скорее, объявят недолгий траур.

– Как?

– Вчера у Павла умерла дочь Ольга, – сказал Пален. – Ей не было и трех лет.

Прежде, чем игроки вернулись к ломберу, Рибас спросил у Палена о Бенигсене.

– Леонтий воевал в Литве и теперь генерал-майор, – сказал Пален.

Графиня Ольга увлекла адмирала в укромный уголок салона и спросила напрямик:

– Осип Михайлович, как бы узнать: окончательно ли Суворов остановил свой выбор на Эльмпте как женихе своей дочери?

– Это можно узнать лишь у его петербургского поверенного – Хвостова.

– Не могли бы вы… – Ольга протянула адмиралу руку, он поцеловал пальцы в перстнях и сказал:

– Для такой женщины, как вы, графиня, можно сделать все, даже не спрашивая причин.

Через день Рибас собирался к Дмитрию Хвостову, но слуга доложил, что дюк Эммануил Ришелье и граф Ланжерон хотят видеть его.

– У Ольги Александровны я не мог вам сказать всего, что хотел, – заговорил с порога Ланжерон. Рибас с удовольствием обменялся рукопожатием с дюком Ришелье, спросил:

– Удалось ли вам после Измаила побывать в Париже?

– Да. Я похоронил отца и занимался делами по наследству. Потом уехал в Лондон, а когда короля арестовали, я снова был в Париже. Аристократы бежали в Кобленц, но я официально обратился к Национальному собранию с просьбой отпустить меня в Россию. И мне разрешили уехать в Петербург.

– А что же с вашим состоянием в Париже?

– Отец оставил мне пятьсот тысяч ливров годового дохода, – отвечал с улыбкой дюк Ришелье. – Но увы, долгов оказалось значительно больше. Правда, у меня оставалась недвижимость, которую Конвент объявил народным достоянием. Я лишился замка на берегу Луары. Земли были проданы. Моя жена Розалия протестовала, но ее заключили в тюрьму. Впрочем, вскоре освободили. Она живет у родственников.

– Но что же теперь? – спросил адмирал. – Каковы ваши планы?

– Мы с Ришелье возвращались в Петербург через Малороссию, – ответил Ланжерон. – И завернули к фельдмаршалу Румянцеву. Его дворец в Тошанах великолепен! Петр Алексеевич устроил в нашу честь бал. Меня лично поразила строгость тамошних дам. О, они весьма строги. Весьма. Но доложу вам, до какого-то определенного момента. Необходимо терпение, и ты сближаешься не с особой слабого пола, а становишься обладателем райского сада с медовыми грушами… Одним словом, фельдмаршал предложил нам вступить в его полки. Мне в кирасирский, дюку – в полк Военного ордена. И если учесть, что тошанские дамы таинственны, а их роскошные сады не объять до конца, то…

– Императрица должна утвердить наше назначение, – закончил за Ланжерона дюк Ришелье.

– Да! – спохватился Ланжерон. – К французам в Петербурге теперь относятся подозрительно. Мы с Ришелье тут, как две белые вороны, да и рады этому: на здешнем снегу мы не так заметны.

Адмирал обещал замолвить за них слово и отправился к Хвостову. Жена его Аграфена Горчакова, племянница Суворова, угощала стерлядью в сметане, а Дмитрий Иванович завел литературный разговор, ругал стихи Державина, посвященные Суворову.

– Александр Васильевич, хоть и не пиит, а стихотворствует лучше! – восклицал Дмитрий Иванович и читал стихи Суворова:

– Каково? – восторгался Хвостов. – Это пишет воин, знающий дело. А у Державина все звонко, да глупо.

– Скажите, Дмитрий Иванович, а что Эльмпт, он пишет вам?

– Что ни день, то и письмо.

– Хвалит его Александр Васильевич?

– В декабре он определил его единственным женихом Натальи, – ответил Хвостов.

Графиня Ольга встретила это известие без восторга. Спустя четверть часа пригласила его в комнату, где за столом сидел Платон Зубов и что-то писал. Затем он вышел в центр комнаты, заложил руки за спину – звезды на расстегнутом кафтане разошлись в стороны, а кружева под фамильным раздвоенным подбородком блеснули бездной бриллиантов. Рибас коротко доложил о делах на Черноморье.

– Мордвинову я укажу, – сказал Платон. – Вам разрешено брать войска во все работы. Что еще? Какой проект вы подготовили на этот раз? Наш век войдет в. историю, как век проектов.

Рибас подал приготовленные бумаги.

– А если коротко? В двух словах? – попросил Платон.

– В Хаджибее не заселено и четверти всех участков. Прибывают, в основном, купцы. Мастеровых не хватает. Им нужно дать льготы при поселении. У меня в гребном флоте полтысячи вольнонаемных греков и албанцев. В зимнее время им нечем заняться. У многих семьи. И желающих поселиться в Хаджибее достаточно. Дело за средствами.

– Я подумаю об этом, – сказал Платон.

– Льготы привлекут единоверцев из заграницы, – начал было адмирал, но Зубов вдруг спросил о другом:

– Почему, адмирал, у вашего города нет приличного названия? Зачем сохранять турецкое?

Рибас вспомнил, с каким удовольствием Потемкин, осуществляя Греческий проект, называл новые города на греческий манер: Херсон, Ольвиополь, Симферополь… Но угадывая ревность Зубова к прежнему фавориту, сказал:

– Когда я брал Хаджибей, мы искали брод через Тилигульский лиман. Артиллерия там тонула. Приходилось переправлять ее на байдарках. Но пленный татарин показал нам старый греческий брод у самого моря.

– К чему вы клоните?

– На Тилигуле возле Хаджибея еще до рождения Христова была греческая колония.

– И что же?

– Именем греческого поселения было бы прилично назвать город.

– Вот и назовите.

– Увы, за давностью лет никто уже не помнит, как оно называлось.

– Так пусть этим займутся наши бездельники-академики! – воскликнул Платон.