В юности он подавал большие надежды, которые не замедлили оправдаться в зрелом возрасте. Господин Лекок больше не путешествовал: обосновавшись в Париже, центре цивилизации, он завел дело и стал персоной, пожалуй, даже более значительной, чем сам барон Шварц. В Париж стекается отовсюду множество всякой дичи, которую можно брать в угон, ставить силки или подстерегать в засаде – господин Лекок имел в Париже собственные охотничьи угодья, и это не стоило ему ни гроша.

Он вовсе не был ростовщиком, что вы! И он не держал свадебной конторы, и не сводничал, и не занимался экспортом, и не торговал рекрутами, и не поощрял немецкой эмиграции, и не выращивал теноров. Ни к одному из этих прелестных занятий он не имел никакого отношения.

Что же он делал? Он попросту организовал агентство.

Что такое агентство? Я полагаю, есть агентства, о которых, сильно поднапрягшись, можно все-таки сказать: там, дескать, делают то и то. В агентстве господина Лекока делали все. Причем люди знающие утверждали, что это самое «все» было только, ширмой, которая прикрывала странный промысел, переживавший во времена Луи-Филиппа бурный расцвет: частный сыск. Сколько же тогда развелось любопытных! Частный сыск, вошедший в моду с легкой руки одного знаменитого злодея в отставке, находился в том же положении по отношению к официальной полиции, что подпольные притоны по отношению к официально разрешенным игорным домам: он привлекал самых робких и самых дерзких.

Люди еще более знающие имели смелость утверждать, что и частный сыск в фирме Лекока был всего лишь ширмой, прикрывавшей… Однако не слишком ли много ширм? Остается фактом, что господин Лекок заимел могучие связи, расставляя нужных людей, словно шахматные фигуры, и денег загребал столько, сколько вам и не снилось. Он охотно давал в долг, по-джентльменски, не путаясь с расписками и векселями: Мишель задолжал ему две тысячи экю, которые барон заплатил, и бровью не поведя. Четырех страниц рекламной брошюрки навряд ли будет достаточно, чтобы перечислить все многочисленные таланты господина Лекока – он был настоящим волшебником, умевшим без всякого магнетизма находить давно утерянные вещи и проницать скрытое от людских глаз. Барон Шварц пока что не признавался себе в желании прибегнуть к волшебству для разгадки секрета жены, но господина Лекока принимал весьма любезно: их связывали какие-то мелкие тайны; ничего удивительного – всякому энергичному человеку необходим свой Лекок.

Удивительно то, что и баронесса словно бы начинала попадать под чары некоего волшебства.

Однажды утром господин Шварц пробудился в скверном настроении; при его бодром и жизнерадостном нраве такое случалось чрезвычайно редко. Прошел почти год, как Мишель распрощался со школой. Юноша находился сейчас в зените успеха: ему приходилось справляться с делами и с развлечениями, он храбро бился на оба фронта – один из самых блистательных лейтенантов финансовой армии с припасенным в кармане скромненького мундира маршальским жезлом. Первый же посетитель, явившийся в то утро к барону, со смехом сообщил ему, что небезызвестная Мирабель безумно влюбилась в Мишеля, но тот оказывает ей мужественное сопротивление.

Господин Шварц опечалился. Не то чтобы он любил эту самую Мирабель, он никого, кроме жены, не любил, но ему уже перевалило за сорок, а в таком возрасте не всяким пустякам посмеешься. Унижение усугублялось сопротивлением Мишеля: парень давал ему фору.

За завтраком супруга показалась ему прекрасной как никогда ранее – баронесса походила на женщину, пробудившуюся после долгого вялого сна. Годами не видел он на лице жены такой радостной и живой улыбки. Да и видел ли он ее вообще когда-нибудь? Навряд ли. Бывает, что подобные преображения зависят от самого смотрящего: он или прозревает внезапно, или меняет ракурс. Но в тот день господину Шварцу все представлялось в черном свете: откуда же в жене эта внезапная радость, сияющим ореолом окутавшая ее красоту?

Говорила она мало, с рассеянной улыбкой прислушиваясь к детской болтовне Бланш и Эдме, которая завтракала с ними. Не знаю уж, по какой неуследимой ассоциации идей, но барону страстно захотелось в то утро вызвать у жены ревность. Соответственно, предательство хорошенькой Мирабель стало казаться оскорблением, нанесенным не только ему, но и сияющей непонятной радостью супруге.

Кто-то произнес имя Мишеля, глаза баронессы заблестели еще ярче – случайно, разумеется, ведь она никогда не относилась всерьез к головокружительной карьере нашего героя. Она ничего не имела против, вот и все.

Тем не менее господин Шварц уединился в своем кабинете, сославшись на важные дела. Он был в отчаянии, и сам не знал, почему на него напал настоящий сплин, будто его звали не Шварцем, а Блейком. У него не было особых планов насчет Мишеля, но когда тот пришел, ему захотелось вдруг услать его с поручением в Нью-Йорк. Добавим, что коварная Мирабель была тут абсолютно ни при чем.

На следующий день юноша не явился – банкир заскучал без своего Мишеля. Однако не будем спешить: перед следующим днем имелся вечер, и мы собираемся воспользоваться этой оказией, чтобы заглянуть в глубину сердца загадочной баронессы.

За завтраком, как мы уже знаем, глаза ее слишком ярко блестели. После полудня она повела Бланш на прогулку и была очаровательно весела. Она смотрела на дочку чуть ли не с обожанием, и Бланш, не избалованная чрезмерной материнской нежностью, удивилась этому взгляду. Погода стояла пасмурная, зато лицо госпожи Шварц лучилось солнечной радостью. Однако за ужином она стала задумчивой, а к вечеру совсем помрачнела и удалилась в свою комнату рано.

– Желудок! – догадался супруг.

Вульгарная проза имеет свои фантазии, как и поэзия. К тому же человек, приписывавший желудку причину нежданной меланхолии, имел, в сущности, все основания для ревности. Вернувшись к себе, баронесса сразу же облачилась в ночной туалет и в десять отпустила свою камеристку. Мадам Сикар, нарядившись в атласную лиловую шляпку и в черное платье с шалью, решила нанести визит своей крестной матери. (Не исключено, что крестная мать камеристки горделиво щеголяла в армейском мундире, но в это мы углубляться не будем.)

Баронесса, оставшись одна, села в своей спальне возле камина и взяла книгу, но даже не раскрыла ее – для этих одиноких часов ей хватало собственных мыслей. Лицо женщины – та же книга: закрытая для нескромных взглядов, норовящих пробраться в самую душу, она раскрывается только в редкие часы полного одиночества.

Я, разумеется, говорю о женщинах, которым есть что скрывать, а таких большинство, ибо в нашем мире добро зачастую вынуждено таиться точно так же, как зло.

Впрочем, лицо баронессы не было сейчас закрытой книгой – в этой комнате никто не мог подстеречь смену его выражений: три двери отделяли госпожу Шварц от коридора, окна же были задернуты плотными шторами. Если она носила маску, то маске этой настало самое время упасть. Но нет, баронесса к помощи масок не прибегала: рассеянный взгляд не стал внимательнее, прелестное лицо задумавшейся мадонны