Эльзасский акцент придавал особую пикантность рубленым фразам барона. Бланш вознамерилась было приступить к расспросам, но за этим столом никто, кроме нее, не интересовался Эдме Лебер. Внимание гостей переключилось на водевилиста Ларсена: после супа ему вменялось в обязанность пересказывать наиболее удачные шутки из «Шаривари», «Корсара» и других сатирических журналов. Известно, в какой чести был юмор при Луи Филиппе.

Черный как смоль Савиньен Ларсен урывал куски, где только мог, обладая при этом вместимостью бездонной бочки. Что же до его творческих амбиций, то он решил пороха не выдумывать, а переделать «Сороку-воровку»[10]: чтобы склепать один какой-нибудь немудреный актик, он обворовывал штук двадцать чужих томов. «Богатая натура! – одобрял его барон Шварц, – оригинал!» Алавуа считал Ларсена ничтожеством, а господин Котантэн де ла Лурдевиль говорил про водевилиста с Пер-Лашеза так:

– То и се! Помесь угря, кошки, обезьяны и куницы, ото всех помаленьку. Но талант! Мольера заткнет за пояс!

Мы еще поговорим об Алавуа и о нашем друге Котантэне, ибо знакомство с завсегдатаями салона Шварца впереди.

– В «Шаривари», – доложил Савиньер Ларсен, – помещен портрет господина Рамье в виде майского жука, «Корсар» подыскал новую кличку для господина Монталиве, остальные; – заключил он с саркастической усмешкой, – пережевывают старье.

Смело! – похвалил барон. – Очень забавно.

Ларсен усердно штудировал юмористическую прессу – приходилось отрабатывать свой хлеб.

Однако с какой стати объявила прекрасная баронесса, что Эдме Лебер уезжает в Америку?

Можно подумать, что в высшем свете вращаются миллионы людей. Это не так. Светское общество – замкнутое пространство, в котором надо родиться. Такой обособленный мирок являл собою и салон Шварца, хотя его навряд ли можно было назвать великосветским – блеск салонам придают дамы, а их явно недоставало среди гостей банкира, хоть он и титуловался бароном.

Алавуа – холостяк; водевилист Ларсен женат на старой актрисе, которую стесняется выводить в люди; семья Котантэна де ла Лурдевиля пребывает в Нормандии; Кабирон – вдовец; виконт де Глейель расстался с женой по всей форме – раздельное жительство и раздельное владение имуществом. Только господин Тубан приводит с собой супругу – особу слащавую, завистливую и злоречивую, но зато хорошего рода.

Тучный марселец – большая редкость, и мы не без гордости представляем дамам Алавуа, который до обеда весит двести тридцать семь фунтов. Любезный, с открытым сердцем, можно сказать, душа нараспашку, он при том считается человеком весьма дельным, особенно в сфере идей, касающихся промышленности.

Кабирон ворочает делами.

Виконт Оноре Жискар де Глейель в салоны является как на службу, обеспечивая себе пропитание: его визитами осчастливлены четырнадцать жаждущих возвышения домов – семь обедов и семь ужинов в неделю.

Тубан – предприимчивый химик, супруга его не чужда литературы.

Котантэн де ла Лурдевиль, делавший в своей жизни то и се, подвизавшийся и в депутатах, и в журналистах, успокоился наконец на должности поверенного в делах. В доме Шварца все вращается вокруг дел, даже водевиль, представленный тщеславным Ларсеном, даже святая поэзия, сведенная к набору банальностей пошленьким Санситивом.

Остается еще одна супружеская чета, унылая и на вид невзрачная, но вполне пристойная – господин Эльясен Шварц с женой. Мужа читатель помнит по Кану; там он был крепким молодцом, ретиво справлявшим службу в бюро полицейского комиссара. Ныне барон взял родича к себе в фактотумы, супруга же его помогает баронессе нести нелегкое бремя светских обязанностей.

Самый молодой из гостей – Савиньен Ларсен, самый старший – украшенный сединами Котантэн де ла Лурдевиль. Остальным, как и барону, перевалило за сорок. У госпожи Тубан возраста нет и никогда не было.

Гости собрались под стать дому господина Шварца – изобильному, жизнерадостному, исполненному буржуазной бодрости. В таком доме трудно себе представить что-либо похожее на «драму». В одной лишь баронессе угадывалось романтическое прошлое, но оно, погребенное годами, кануло, видимо, в глухое забвение. А юная гостья, Эдме Лебер, якобы собравшаяся в Америку? Да, ей удалось слегка возмутить безмятежную гладь монотонной жизни – вместе с ней в прозаический дом заглянула тайна…

За исключением этого маленького инцидента все шло своим заведенным порядком. Общество, собравшееся за столом господина Шварца, во многом, даже в притязаниях на некоторую экстравагантность, было точно таким же, как в других буржуазных салонах. Уверенные в себе богатые люди, устроившие свое настоящее и спокойные за будущее, приберегавшие все свои чувства, если не сказать – душу, для дел, составлявших для них главный смысл жизни. Предполагаемая свадьба очаровательной Бланш с пресловутым господином Лекоком была одним из таких дел и вызывала соответствующие эмоции – обсуждались выгоды и потери от предстоящей операции. Впрочем, деле это было почти решенное; во всяком случае, так казалось.

Но, как известно, и за роскошью нередко скрываются тайные беды. Чей-то проницательный взгляд, обостренный завистью или враждой, мог бы за внешней респектабельностью дома Шварцев углядеть тревогу, а дерзкий романист, именуемый весь свет» и привыкший выражаться решительно, эффектно и без обиняков, принялся бы разыскивать в этом доме следы слез и крови. Но при всем желании здесь мудрено было бы обнаружить такие следы, хотя что-то странное и ощущалось в атмосфере замка – тут происходило как бы некое сгущение тайн…

Впрочем, даже не тайн, а пустяковых и, надо полагать, вполне невинных секретов.

Во-первых, после супа мадам Сикар, камеристка, шепталась о чем-то с хозяйской дочерью, при этом юная Бланш краснела и улыбалась. Во-вторых, чуть попозже камердинер Домерг подошел к госпоже баронессе, чтобы отчитаться перед ней в выполненном поручении. «Хорошо, спасибо», – ответила баронесса, Домерг же перед уходом многозначительно произнес: «Завтра будет день». Грозные эти слова, как ни странно, ничуть не устрашили прекрасную даму.