тела или для разжигания похоти.

На обложке журнала, в овальной рамке, стоит Гейльбут, в воинственной позе, с метательным копьем в руке. Да, это несомненно он. Снимок очень удачный, должно быть, любительский; деиствительно, он прекрасно сложен, сейчас он метнет копье… и, конечно, он абсолютно голый. Что и говорить, очень пикантное ощущение для молоденьких продавщиц, поклонниц Гейльбута, — созерцать его в столь приятной обнаженности! Надо полагать, он не обманул ничьих ожиданий. Но чтоб это вызвало столько волнений…

— Кто же интересуется такими журналами? — спрашивает Пиннеберг у Лаша. — Это еще не повод для увольнения.

— Конечно, опять Кеслер разнюхал, — отвечает Лаш. — Во всяком случае, журнал принес он. И он первый обо всем узнал.

Пиннеберг решает навестить Гейльбута, хотя и не сегодня вечером: сегодня вечером надо еще посоветоваться с Овечкой. Он славный малый, но не такой уж он смелый, наш Пиннеберг; несмотря на дружбу, эта история все же кажется ему несколько щекотливой. Он покупает номер журнала и приносит его Овечке в качестве иллюстрации.

— Разумеется, ты должен сходить, — говорит она. — И не позволяй хаять его в твоем присутствии.

— Как ты его находишь? — с тревожным любопытством спрашивает Пиннеберг, ибо он все-таки чуточку завидует этому мужчине с таким красивым телом.

— Он хорошо сложен, — отвечает фрау Пиннеберг. — А у тебя уже растет брюшко. Руки и ноги у тебя тоже не такие красивые, как у него.

Пиннеберг вконец растерялся.

— Что ты хочешь сказать? По-моему, он просто великолепен. Ты могла бы влюбиться в него?..

— Едва ли. Он для меня темноват. И потом, — она обвививает рукой его шею и с улыбкой глядит на него, — я все еще влюблена в тебя.

— Все еще влюблена? — спрашивает он. — Правда-правда?

— Все еще влюблена, — отвечает она. — Правда-правда. На следующий вечер Пиннеберг действительно заглядывает к Гейльбуту. Тот нимало не смущен.

— Ты в курсе дела, Пиннеберг? Они здорово влипнут С моим увольнением — ведь меня не предупредили. Я подал жалобу в суд по трудовым делам.

— Думаешь выкрутиться?

— Как пить дать. Я выкрутился бы даже в том случае, если бы фотография была напечатана с моего разрешения. А я могу доказать, что это сделано без моего ведома. С меня взятки гладки.

— Ну, а дальше что? Трехмесячный оклад и — пожалуйте в безработные.

— Пиннеберг, дорогой мой, уж я где-нибудь да устроюсь, а не устроюсь — на собственные ноги встану. Уж я-то выкручусь, не пойду толкаться на биржу.

— Я думаю. А возьмешь меня к себе, если заведешь собственное дело?

— Разумеется, Пиннеберг. Тебя первого.

— Без норм?

— Разумеется, без норм! Но вот как ты-то теперь? Тебе теперь туго придется. Выкрутишься один?

— Должен, должен выкрутиться, — уверенно отвечает Пиннеберг, хотя он и не очень в себе уверен. — Как-нибудь обойдется. Последние дни шло совсем недурно. Набрал сто тридцать вперед.

— Ну что же, — говорит Гейльбут. — Возможно, для тебя даже хорошо, что меня не будет.

— Э, нет, с тобою было бы лучше.

А теперь он идет домой, Пиннеберг Иоганнес. Странное дело: поговоришь с Гейльбутом этак с полчасика, и вот уже и говорить не о чем. Пиннеберг действительно очень любит Гейльбута, да и человек он удивительно порядочный, но настоящим другом его не назовешь. Его близость не греет.

Поэтому Пиннеберг не торопится повторить свой визит, больше того, — он вновь решает наведаться к Гейльбуту после того только, как ему непосредственно напоминают о существовании Гейльбута: в магазине говорят, что Гейльбут выиграл процесс против Манделя.

Однако, придя к Гейльбуту, Пиннеберг узнает, что он съехал.

— Понятия не имею, куда, очень может быть, в Дальдорф или Виттенау, так, что ли, это сейчас называется. Туда ему и дорога, совсем свихнулся человек и, поверите, еще и меня, старую женщину, в свои пакости хотел втянуть!

Гейльбут пропал.