— Ни в коем случае, — говорит Овечка. — Ни под каким видом. Он ведь еще не различает, где ночь, где день.
— Не говори так громко, это, наверное, мешает ему.
— Да он еще ничего не слышит! — торжествующе заявляет Овечка. — Первые недели можно шуметь и галдеть сколько угодно.
— Ну, не знаю!.. — говорит Пиннеберг; Овечкины взгляды его ужасают.
Но потом все улаживается. Малыш перестает кричать и лежит смирно. Они спокойно завтракают, как Пиннебергу и хотелось. Время от времени он встает, подходит к постельке и глядит на ребенка, который лежит с открытыми глазами. Пиннеберг подкрадывается на цыпочках, и сколько бы Овечка ни говорила, что это совершенно излишне, что Малыш еще ничего не замечает, — Пиннеберг все равно подкрадывается на цыпочках. Потом он снова садится за стол и говорит:
— А что, ведь, в сущности, это так хорошо: теперь у нас каждый день есть на что радоваться.
— Еще бы, — отвечает Овечка.
— Он будет расти, — продолжает Пиннеберг, — научится говорить… Когда, собственно, дети начинают говорить?
— Бывает, уже в год.
— Уже? Только, хочешь ты сказать? Я и сейчас-то уже рад не знаю как, что буду ему сказки рассказывать. А когда он научится ходить?
— Ах, милый, все это не так скоро. Сперва он научится держать головку. Потом сидеть. Потом ползать. А уж потом только ходить.
— Вот я и говорю: каждый день что-то новое. Я так рад.
— А я-то! Ты даже представить себе не можешь, как я счастлива, милый!
Минули три дня. Настала суббота.
Пиннеберг только что пришел домой, постоял с минуту у постельки Малыша, полюбовался спящим сыном. Теперь они с Овечкой сидят за столом, ужинают.
— Пойдем завтра куда-нибудь? — спрашивает он. — Погода такая чудесная.
Она с сомнением смотрит на него.
— Оставить Малыша одного?
— Не сидеть же тебе все время дома, пока он не научится ходить? Ты и так бледная, дальше некуда.
— Да, верно, — говорит она нерешительно. — Надо бы купить коляску.
— Конечно, надо, — отвечает он. И осторожно: — А сколько она может стоить?
Овечка пожимает плечами.
— Коляска — это еще полдела. Ведь к ней нужны еще подушки и наволочки!
Ему вдруг становится страшно:
— На это все деньги уйдут.
— Да, — соглашается она, и вдруг ей приходит на ум: — А больничная касса на что? Стребуй с них деньги!
— Как это вылетело у меня из головы! — говорит он. — Ну, конечно. — И начинает размышлять вслух: — Пойти туда я не могу. Отпрашиваться больше нельзя, а обеденный перерыв слишком мал.
— Так напиши.
— Верно. Напишу, немедля, а потом сбегаю на почту, опущу письмо в ящик… Послушай, Овечка, — продолжает он, разыскивая письменные принадлежности, которыми они почти никогда не пользуются. — А что, если купить газету и посмотреть, не продается ли где подержанная коляска? Ведь должны же быть такие объявления.
— Подержанная? Для Малыша? — вздыхает она.
— Надо беречь каждый пфенниг, — напоминает он.
— Только прежде я хочу посмотреть, что за ребенок лежал в коляске, — заявляет она. — Не класть же Малыша в коляску после кого попало.
— Посмотреть можно, — соглашается Пиннеберг.
И вот он сидит и пишет письмо в больничную кассу: членский билет номер такой-то, при сем прилагается свидетельство из родильного дома, справка кормящей матери, и дальше покорнейшая просьба: немедленно выслать пособие по родам и кормлению за вычетом больничных расходов.
С минуту он колеблется, потом подчеркивает слово, «Немедленно». Потом подчеркивает еще раз. «С глубоким уважением — Иоганнес Пиннеберг».
В воскресенье они покупают газету и находят несколько объявлений о продаже детских колясок. Пиннеберг отправляется в путь и неподалеку от дома находит прекрасную коляску. Затем следует отчет жене.
— Он, правда, кондуктор трамвая или что-то в этом роде, но, в общем, они выглядят вполне приличными людьми. Ребенок уже ходит.
— А как выглядит коляска? — осведомляется Овечка. — Низкая, высокая?
— Гм…— нерешительно бормочет он. — Ну, это самое… коляска как коляска.
— А колеса какие? — продолжает допрашивать Овечка. — Маленькие? Большие?
Но теперь он более осторожен:
— Так, средней величины.
— А какого цвета? — допытывается Овечка.
— Этого я не разглядел, — говорит он и, когда Овечка заливается смехом, добавляет, оправдываясь: — В кухне было очень темно. — Тут ему в голову приходит счастливая мысль:— Верх отделан белыми кружевами.
— Ах ты господи. — вздыхает она. — Хотелось бы мне знать, что ты там вообще разглядел.
— Позволь, коляска очень хорошая. Просят двадцать пять марок.
— Ладно, придется самой посмотреть. Понимаешь, сейчас в моде низкие коляски, с совсем маленькими колесиками.
— По-моему, — спешит застраховаться он, — Малышу совершенно безразлично, на каких колесах его будут возить: на маленьких или на больших.
— Малышу должно быть удобно, — возражает она.
И вот после того как Малыш накормлен и мирно спит в постельке, они собираются идти смотреть коляску. На пороге Овечка останавливается, возвращается, бросает взгляд на спящего сына и снова идет к двери.
— Оставить его совсем одного…— говорит она, когда они выходят. — Иные и не догадываются, как хорошо им живется.
— Ничего, через полтора часа мы вернемся, — успокаивает ее Пиннеберг. — Он, конечно, будет крепко спать, да и двигаться он еще не может.
— И все-таки, — не сдается она, — не так-то легко от него уходить.
Как и следовало ожидать, коляска совсем не модная — высокая, очень чистенькая, но совсем не модная.
Тут же стоит маленький белокурый мальчик и тоже глядит на коляску, очень серьезно.
— Это его коляска, — поясняет мать.
— Двадцать пять марок — не дороговато ли за такую немодную коляску? — спрашивает Овечка.
— Могу дать вам в придачу подушки, — говорит хозяйка. И волосяной тюфячок. Он один стоил восемь марок.
— Так-то оно так…— нерешительно тянет Овечка.
— Двадцать четыре марки, — говорит кондуктор, бросая взгляд на жену.
— Ведь она почти новая, — говорит хозяйка. — А низкие коляски вовсе не так уж практичны.
— Ну как?.. — с сомнением спрашивает Овечка.
— Надо брать, — отвечает Пиннеберг. — Бегать-то нам особенно некогда.
— Так-то оно так…— говорит Овечка. — Ну ладно: двадцать четыре марки — С подушками и
