Так же, как и его мать, Сью вдруг остановилась.

— Я забыла припев, — сказала она. — Там дальше что-то про восход и присутствие духа.

Только выразительный взгляд матери заставил Саймона обратить возглас разочарования в скупые слова благодарности. Передавая трубку матери, он с раздражением ударил кулаком по кухонной двери, а когда она распахнулась настежь, ему не осталось ничего другого, как уйти, так как мать все еще смотрела на него.

Во дворе Гиацинт Спайсер грациозно сидела на перевернутом ведре и перекрашивала свои сандалии в зеленый цвет. Гиацинт наверняка знала всю песню от начала до конца, мрачно подумал Саймон. Разучила ее, небось, в детском саду, отрепетировала в лагере скаутов и распевала теперь дискантом в баптистском хоре. Но он скорее позволит сварить себя в кипящем масле, нежели попросит Гиацинт об одолжении. Он уже и без того подозревал, что она шпионит на мистера Картрайта: способный любитель стал профессионалом. Он уже собирался вернуться домой, когда Гиацинт вдруг сама заговорила об этом.

— Это твоя мама там пела? — спросила она, старательно нанося краску на ремешок сандалий. — Поет она неважно, да?

И тут Саймона осенило. А вдруг получится?

— Сложная песня, — сказал он.

Гиацинт с удивлением посмотрела на него.

— Да ладно.

— Нет, сложная, — настаивал Саймон. — Особенно припев.

— Ничего подобного.

И поскольку ее вера в собственную неотразимость только крепла с тех пор, как в детском саду мисс Несс впервые прицепила огромную Вифлеемскую звезду из фольги к ее кофте, Гиацинт приосанилась и в полный голос запела:

В этот момент она заметила, что краска капает ей на ногу.

— Вот бли-и-ин!

Саймон попытался хитростью заставить ее спеть последнюю, насколько он мог судить по звучанию песни, ускользающую от него строчку.

— Ты это, конечно, нарочно сделала, — сказал он. — Там в конце самое сложное место.

Но Гиацинт Спайсер уже потеряла к нему всякий интерес. Ее занимала теперь только собственная нога.

— Проваливай, Саймон, — сказала она достаточно тихо, чтобы он мог сделать вид, что ничего не заметил.

Саймон вернулся в дом. Плотно прикрыв за собой дверь так, чтобы Гиацинт Спайсер ничего не услышала, он спел первые строчки припева своей матери. Но хотя она сразу сказала и повторила потом несколько раз за вечер, что последняя строчка буквально вертится у нее на языке, ей так и не удалось ее вспомнить.

К утру душевное состояние Саймона напоминало, по его собственному мнению, муки тех, кого пытали, капая воду на темя.

— У меня крыша едет, — сообщил он матери за завтраком. — Это сводит меня с ума.

— Ты мог бы пойти и полюбезничать с Гиацинт, а она бы спела тебе последнюю строчку.

Саймон так мрачно посмотрел на нее, что она только пожала плечами.

— Тогда спроси мистера Картрайта.

Спросить мистера Картрайта! Саймон запихнул в рот еще хлопьев и, облизав ложку, ткнул ею в куклу.

— Это все ты виновата, — сказал он ей. И это было правдой. Он вдруг понял, что если бы не она, он бы никогда не задумался о своем отце и о том, что случилось много лет назад. Не будь этого дурацкого, бесполезного, бесформенного мешка муки, он бы никогда не оказался в таком ужасном, позорном положении, как сегодня, когда он готов был, как последний ботаник, сломя голову мчаться в школу, чтобы задать вопрос учителю.

Он снова пихнул куклу. На этот раз капли сладкого липкого молока из его тарелки с хлопьями сорвались с ложки и попали ей на платье.

— Смотри, доиграешься, — задорно предупредила его мать. — Посмотри на эту бедняжку. Собачьи слюни, следы от зубов, жирные пятна. И все это за пять минут.

— Она в порядке, — коротко ответил Саймон. И, снова ткнув куклу ложкой, спросил: — Правда же?

Кукла не возражала. Но прежде чем запихнуть ее в портфель, он более пристально изучил ее и понял, что в таком плачевном состоянии она едва ли сможет пройти плановый осмотр и контрольное взвешивание. За последние несколько дней она стала невероятно грязной, уголки обтрепались, а днище дало течь.

Саймон смерил ее взглядом, который неизменно заставлял мисс Арнотт бежать за своим аспирином. Ведь кукла эта даже ходить не умела. Как она могла дойти до такого состояния? Вот засада!

Мама протянула ему полиэтиленовый пакет.

— Возьми на всякий случай, — сказала она. — Обещали дождь.

Он мог бы ответить, что дождь ей не повредит, только отстирает немного и восполнит потерю в весе.

Но честно говоря, ему было все равно. Ему все осточертело.

Запихнув остатки хлопьев в свой и без того уже полный рот, он издал звук, в котором, как он надеялся, его мать соизволит разобрать «пока», и схватил в охапку свой портфель и младенца.

Миссис Мартин преградила ему путь.

— До свидания, Саймон, — многозначительно сказала она.

Давясь хлопьями, Саймон снова что-то промычал.

Она не сдвинулась с места.

— До свидания, Саймон, — терпеливо повторила она.

Это была желтая карточка.

Он стоял перед ней, как истукан, не в силах ни прожевать, ни проглотить свои хлопья.

И наконец выдавил из себя:

— Пока, мама.

Миссис Мартин улыбнулась, отпуская сына на волю. Саймон распахнул дверь и побежал дальше, не дожидаясь, пока она закроется. Удивительно, думал он, как родители и учителя могут годами нудить о таких пустяшных глупостях как «спасибо» и «до свидания». Он не мог понять, как им это удается. На их месте он бы не выдержал и недели. Каждое божье утро его мать требовала одно и то же: сначала прожевать и только потом сказать «до свидания», как положено. Каждое утро перед школой! То есть пять раз в неделю, тринадцать недель за четверть, три четверти за год. И так каждый год. Сколько это получалось? Миллионы раз, не меньше. Как она выдерживала все это ежедневно? Почему она до сих пор не слетела с катушек и не бросилась на него с разделочным ножом? Он бы так не смог, уж это точно. Он был уверен, что терпения ему не занимать. Но случись ему раз двадцать напомнить своему младенцу, что дверь за собой надо закрывать,