– Я мыл золото в тех местах, которые индейцы считали своими. Мне, конечно, было об этом известно. Но мне был всего двадцать один год, мадам, и я любил приключения. К тому же ничто меня не привлекало так, как золото.

– И ради него вы рисковали головой?

– Не заставляйте меня поверить, будто моя голова так уж вам дорога. Да, сударыня, я рисковал ради золота. Но риск мой был оправдан. Я заработал десять тысяч долларов и сохранил голову.

Он отогнул ворот своего вишневого камзола.

– Видите этот шрам на шее? След ножевой драки на доминиканском золотом прииске. Я работал там как каторжный. И когда явились морские бандиты, чтобы забрать у меня все, что я заработал, я подумал, что лучше мне быть зарезанным, чем ограбленным. Они убрались ни с чем, а меня спасла Глория…

– Кто такая Глория?

Он задумчиво посмотрел на меня, и его голос впервые за сегодняшний день не зазвучал насмешкой:

– Квартеронка,[7] которая сбежала со мной с Сан-Доминго. Как видите, женщины любили меня, даже когда я был беден… Бедняжка Глория умерла год спустя от тропической лихорадки.

Я смотрела на него, не зная, верить ли подобным рассказам. Похоже было, что Клавьер объездил целый мир… Внезапно распаляясь, он продолжал:

– Вы думаете, богатство мне с неба упало? Думаете, когда отец выгнал меня из дома, я был так же богат, как сейчас? Я умирал от голода в английских доках, пока, наконец, меня не подобрала одна китобойная шхуна. Кем я только не был – грузчиком, матросом, цирюльником, циркачом… Меня выворачивало наизнанку от тифа, морской болезни, тропической лихорадки и малярии. Но у меня было желание выжить и выбиться в люди. Я знал, что я умнее других, и я сумел это использовать.

Я слушала его, поражаясь все больше.

– Почему же вас занесло так далеко от Франции? Что плохого вы сделали отцу?

– Плохого? Да ничего. Просто у меня была гордость – если угодно, гордость истинного буржуа. А он хотел, чтобы я стал дворянином, даже отдал меня в военную школу Сен-Сир… Туда я попал, разумеется, благодаря деньгам, так как из коллежа меня выгнали еще до экзаменов. Ну а со своими сокурсниками- аристократами я никогда не мирился, как, впрочем, и с их высокомерием. Вскоре меня исключили за ножевую драку.

– С одним из аристократов?

– Да. Я чудом не попал в тюрьму. Потом отец хотел, чтобы я всю жизнь скоротал за конторкой приказчика в его скучной фирме по производству дрянных шелков… Я, разумеется, сопротивлялся. В результате в восемнадцать лет оказался на улице.

Он усмехнулся, но его лицо оставалось мрачным.

– Я всего добился сам, дорогая, и горжусь этим. Я не стал аристократом, и это тоже повод для гордости. Большинство людей я презираю – они пигмеи, способные либо подчиняться, либо грабить, собираясь в стаи: так безопаснее. О, а сколько раз пытались ограбить меня! И именно тогда, когда я был один и мне стоило многих усилий защитить свои жалкие деньги. Но я научился умело защищаться… Я дрался с одним мерзким испанцем на корабле, когда он вздумал оттереть меня от капитана и выбросить за борт, я дрался с индейцами, с пиратами, с кубинскими плантаторами, я жил в окружении свирепых собак, которых завел, чтобы охранять свою землю… И только когда мне удалось провернуть дельце с облигациями Соединенных Штатов, я смог нанять себе людей, которые должны были меня защищать. С тех пор приключения мои кончились и все пошло как по маслу.

Клавьер вдруг улыбнулся мне – открытой, искренней, веселой улыбкой, которой раньше я у него не замечала.

– Вот почему вы так восхищаете меня, дорогая. Вы женщина, но вы защищаетесь не хуже меня. Мне было интересно следить за вами. И когда я увидел вас там, на набережной Сен-Луи, и понял, чем вы задумали заняться, чтобы заработать денег, я подумал: «Клавьер, вот женщина, которой ты не стоишь и мизинца и которой будешь восхищаться всю жизнь!» Это так, моя дорогая. Ваше мужество достойно всякой похвалы. И когда я это понял, мне пришлось признаться самому себе в поражении. Теми способами, которые я применял, мне не победить вас, сударыня.

Волна гнева поднялась у меня в груди и замерла. Возможно, впервые в жизни я не понимала, что я чувствую в данный момент.

– Я подумал, дорогая: почему бы вместо борьбы мне не предложить вам мир? Вы сильная и вместе с тем очень слабая. Вам нужна поддержка – не отпирайтесь, ради Бога, я это знаю. Возможно, мне и суждено стать такой поддержкой? Я давно наблюдаю за вами, сударыня, я знаю вашу жизнь изнутри. Я отобрал у вас все состояние, это правда: но я же и сохранил его в целости и сохранности, абсолютно ни к чему не прикоснувшись, – если бы вы только захотели, это все снова стало бы вашим…

Я слушала, чувствуя, как меня захлестывает ярость. Нет, он говорил совсем не то, что нужно! Да, мне нужна поддержка. Но разве из этих рук? Остолбенев от гнева, я смотрела на человека, который самонадеянно полагал, что несколько ласковых искренних слов и излияний заставят меня забыть то, что было раньше. Забыть унижения, забыть Валери, которой я так верила и которая шпионила за мной по указанию Клавьера? Забыть то, что благодаря его усилиям я не смогла вовремя уехать из Парижа, так как у меня не было денег, не смогла вовремя воссоединиться с Жанно и детьми и вовремя оказаться в Вене! В сущности, это из-за Клавьера надо мной свистели пули и гранаты во время штурма Тюильри, из-за него я видела ужасы сентябрьских убийств, одно кошмарнее другого! Из-за него я чуть не сошла с ума, а он называет это наблюдением за моим поведением! Да он просто следил за мной, как за дыней, зреющей под стеклянным колпаком!

Невообразимая, безумная, почти первобытная ярость овладела мной. Я была готова на все, лишь бы унять поток этих воспоминаний. Не помня себя, я изо всех сил ударила Клавьера по щеке.

– Замолчите! Замолчите, вы, подонок, иначе я закричу на весь дом! Я не желаю вас слушать. Вы… вы… вы самый мерзкий из мерзавцев, меня тошнит от одного вашего вида, вы… если бы дьявол взял вашу душу, я бы…