Достаточно напомнить поток романов, повестей и рассказов о подъеме целины, где молодые герои только то и делают, что тушат горящие хлеба да замерзают в безлюдной степи. А их, между прочим, туда посылали не тушить и замерзать, а работать, поднимать целину, растить и убирать хлеб.

Ей-богу, из всего огромного потока 'целинной литературы' сейчас помню один-единственный рассказ Сергея Никитина 'Бессонница'. Остальное забылось, улетучилось из памяти, как легкая пороша.

Не утверждаю и не берусь утверждать, что упрощенчество осталось на прежнем уровне. Нет, оно стало гибче, что ли, его иногда не сразу и обнаружишь - так оно покрыто изящной словесностью, недурно написанным пейзажем и даже грустноватым настроением, которое особенно успешно прикрывает фальшь содержания и уносит на волне своей от существа дела.

Вот пример такого тонко замаскированного 'художест- венностью' упрощения.

Он и она встретились у неглубокой российской речушки. Он на мотоцикле, она так. Он - хороший, мешковатый мужик, с чуть замкнутым характером и усталостью прожитых лет. Она тоже в годах, тоже не очень словоохотливая, и тоже лежит на ней печать нелегко прожитых лет.

Он помог ей переправиться через речушку. И тут обнаружилось то самое: 'Отчего ты мне не встретилась в те года мои далекие?..'

А не встретилась оттого, что он воевал и, вернувшись с войны, сразу же женился, нажил детей. Она тоже, как закончилась война, вышла замуж за фронтовика. Время приспело. Годы не ждут.

Теперь вот встретились незнакомые друг другу он и она. И полюбили. Трудно без любви-то. Она, как говорится, на роду написана, и поздно или рано...

Чем же закончилась эта история? В городе, на конференции, долго избегавшие друг друга, он и она встретились и объяснились. И она отшила его, сказав, что у него и у нее дети, семья и что прожить им надо честно. Словом: 'Я другому отдана и буду век ему верна'.

Все правильно, все как в учебнике алгебры, где в конце имеются ответы на любую задачу. Хорошая женщина не пошла, что называется, 'на поводу' у страсти. Только, когда я дочитал этот рассказ Н. Почивалина под минорным и красивым названием 'Запоздалая звезда', мне отчего-то вспомнилась грешная и вечно живая шолоховская Аксинья. Она как-то ближе мне и родней, чем эта 'правильная' героиня. Кстати, такая же героиня есть в рассказе Н. Почивалина 'Мимо' и в других.

Хитрит писатель, 'тонко' хитрит. Его по одному-то рассказу, пожалуй, и не раскусишь. Вот когда прочтешь об одной, другой, третьей героине, выпрямленной и обструганной, как оглобля, тогда уж начинаешь себя хлопать по карманам, искать сигареты, чтоб закурить от 'переживания'. И сказать хочется, и не только Н. Почивалину, а целому отряду литераторов, которые не в силу бесталанности, а по каким-то другим соображениям мельчат явления жизни, маскируют суть умильными, назидательными проповедями. Милые мои, хочется сказать, ваше вторжение в 'эту область' не только наивно и дешево, но и унизительно для писателя. Упрощать, а точнее, оскоплять правду жизни недостойно литератора, талантливого к тому же.

Мне по газетным делам довелось как-то в одном районном городе (лет десять спустя после войны) листать книгу записей гражданского бракосочетания, и бросилось в глаза: невесты старше женихов, и порой значительно старше. Я и без этой книги знал, что целому поколению наших людей пришлось пережить семейную драму, а порой и трагедию. Ведь большинство фронтовиков, изголодавшихся по ласке и семье, с ходу, часто на первой попавшейся девушке, женились, обзаводились семьями. Разумеется, и женщины с ходу же праздновали свадьбы. Да и какие там свадьбы! Тогда не женились и не выходили замуж, а больше сходились. Был такой термин обидный и точный. Неустройство, нужда и многое-многое другое наваливалось на молодоженов, сошедшихся зачастую без любви, сошедшихся в пути, в бездомье. Сколько потом разваливалось этих скороспелых семей! А сколько и уцелело их, безрадостных, спаянных только детьми и привычкой совместного житья!

И не раз, и не два случалось, что, осмотревшись, пообвыкнув, люди понимали, что они чужие друг другу, и находили того в пути, у речки ли, в соседней ли деревне, кто и назначен был судьбой. И не очень-то 'благополучно' завершались и завершаются такие встречи.

Мне не по душе те рассказы и маленькие повести, где авторы с уклоном в густопсовый реализм заключают нашу женщину в злосчастное одиночество, чаще всего в заезжий дом или в окраинную деревенскую избу, и она только тем и занимается, что подпаивает случайных мужиков и волочит их к себе в постель.

И в том и в другом случае то же самое облегченное отношение к жизни, нежелание осмыслить ее, проникнуть в суть явления. Мыслящий художник всегда шел от частного к социальному. Ремесленник же, зажмурившись, бежит от социального к частному! Плюхается на мелководье ремесленник - вода там теплее и неопасно, а нырни вглубь - еще водяной утащит!

Ну, утопить, может, и не утопит, а рассказ не напечатает.

Ребячья боязнь! Она особенно неуместна и бросается в глаза сейчас, когда рассказ наш и вся литература так возмужали и так твердо стоят на своих неходульных ногах.

Этими рассуждениями я отнюдь не склонен перечеркивать все и сказать, что наша новеллистика пашет 'по верхам'. Более того, на мой взгляд, такие произведения малой формы, как 'Судьба человека' Михаила Шолохова, 'Иван' Владимира Богомолова, 'Ухабы' Владимира Тендрякова, 'Браконьер', 'Перед праздником', 'Последняя охота' Юрия Нагибина, 'Кушаверо' Георгия Семенова, 'Трали-вали' Юрия Казакова, 'При свете дня' и 'Приезд отца в гости к сыну' Эммануила Казакевича, 'К Кузьме за солью' Владимира Сапожникова, 'Объездчик' и 'За лесами, за долами' Евгения Носова, 'Луна над ячменным полем' Климентия Борисова, 'Еще о войне' и 'Две осени' Виктора Конецкого, 'Под парусом' Геннадия Машкина, 'Песнь песней' Анатолия Знаменского, 'Дожди' и 'Порожний рейс' Сергея Антонова, 'Бессонница' и 'Крах' Сергея Никитина, стоят иных романов, из которых, если 'выдавить' воду, не останется ни материала, ни смысла даже на коротенький рассказ, если к тому же иметь в виду такие 'коротенькие' рассказы, как 'Солнечный удар' и 'Чистый понедельник' Ивана Бунина или 'Третий сын' Андрея Платонова.

В связи с этим мне опять придется 'спуститься на землю' и потолковать об очень щекотливом вопросе, о котором у нас и говорят, но как-то невнятно, конфузливо. Речь пойдет об оплате рассказа.

В большинстве журналов и издательств он оплачивается полистно, как и роман или повесть. Вопиющая несправедли- вость! Рассказ, в особенности в нынешнее время, требует большой, изнурительной работы, чтобы быть на уровне лучшей современной новеллистики. Два рассказа Евгения Носова 'Объездчик' и 'За лесами, за долами' - это плод полуторагодичного очень напряженного труда. За это же время один московский писатель накатал роман и повесть, которые тут же были напечатаны - сначала в журнале, потом в 'Роман-газете' - и быстренько вышли отдельным изданием в центральном издательстве, а сейчас уже ставятся в кино и театре, потому что они написаны наторелой рукой. Их, эти бойко написанные, хлесткие, но поверхностные произведения, через год-другой забудут, а рассказам Евгения Носова, я уверен, уготована долгая жизнь. Но честно и мучительно работающий рассказчик сидит 'на мели', а романист как сыр в масле катается.

Окиньте взором нашу периферийную - да и только ли периферийную! литературу. Сколько ежегодно появляется толстеньких книг, 'наваристых' в основном по гононару, а не по художественной ценности!

Уравниловка больно отзывается на работе писателей. Ряд наших рассказчиков, лучшие из них, все дальше и дальше отходят от 'нехлебного' жанра в кино, в театр. Не от хорошей жизни, наверное, почти забросили писать рассказы Юрий Нагибин и Сергей Антонов и начали делать сценарии, киноповести и так далее.

Как много от этого теряет наша литература и сами ведущие новеллисты!

В заключение мне хочется оговориться: я не претендую на исчерпывающий разговор о любимом жанре. И не моя вина, что пришлось мне толковать о 'больных' вопросах. Потребность в этом острейшая. Может быть, да и наверное, не мне б об этом нужно было писать, но я надеюсь, что старшие, более опытные писатели и мои товарищи по перу поддержат начатый мною разговор и углубят его.

1967

О ритме прозы

Ответы на анкету журнала 'Вопросы литературы'

То, что в анкете нынче названо 'ритмом прозы', Бунин в свое время просто и точно называл - 'звуком'.

Слова без звука, как известно, нет. Прежде чем появиться слову, появился звук. Так и в прозе: прежде чем возникнет сюжет, оформится замысел, вещь должна 'зазвучать', слиться в единую мелодию, навеянную внутренней потребностью автора и самой жизнью.

И горе, если во время работы обстоятельства (ох уж эти наши обстоятельства!) уводят от письменного стола иногда надолго и мелодия вещи тогда начинает увядать в душе, рваться - тогда вы замечаете сбои в прозе, видите, как пишущий заметался, у него появилась разностильность, что-то сломалось, что-то 'оглохло' в прозе - она не 'звучит'.

Лучше всего удаются вещи, написанные как бы единым порывом, в которых мелодия рвет сердце, вздымает тебя на такие высоты, что ты задыхаешься от счастья, как птица в свободном полете. Разумеется, от этой музыки какая-то малая лишь частица, может, всего капля упадет на бумагу и отзовется ответным звуком в сердце чуткого читателя. Однако и это уже большое счастье для пишущего, высокопарно выражаясь, - творца.

У нас сейчас, к сожалению, очень много прозы как бы 'глухой', составленной из слов, будто печь или стена из кирпичей. Но настоящая русская проза и даже критика (Писарев, Белинский, Добролюбов) всегда имели и ныне имеют свой 'звук'. Я думаю, что лучшей проверкой достоинства того или иного