– Да ты что, мне от банного духа худо, – не замедлил с ответом Семеныч.

Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Или вот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид, что явная нелепица осталась незамеченной.

– Ладно, – сказал Герман миролюбиво. – Ну и в пень, как теперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсем забыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.

Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнуло особенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпением ждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу, матери, Ладе. При мысли об этом У Германа закаменели скулы. А Семеныч – ничего, хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.

Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта, впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке, во власти этого убийцы – нет, лучше не надо.

Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровисто Семеныч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна из них была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Да и куда спешить?

Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно в Нижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.

Вот именно что срываться – намерен! И лучше не пить. Тем паче что есть уважительная причина.

– Извини, – отодвинул рюмку. – Пока нельзя. Пока все удовольствия под запретом.

Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с ним сделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… не все запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман с сожалением прогнал его.

Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительно спокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал – да, все это было, и как еще! А тут вдруг – словно захолодел. И голос не дрогнул, когда внезапно спросил:

– О Михе ничего не слышно?

– Хватил! – Никита Семеныч выронил ложку. Герман только теперь обратил внимание, что тот, оказывается, всегда ел ложкой. Ясно, большую часть своей жизни Никита Кавалеров провел там, где вилок не выдают. А от застарелой привычки избавиться не просто.

– О Михе! Нашел кого вспоминать! Он-то о нас уж точно ни разу не вспомнил.

– Похоже на то.

Герман лениво похрустывал свежим огурцом: вот тут, кроме нитратов и прочих пестицидов, уж точно ничего не подмешано. А с ними он уж как-нибудь справится!

– Насчет того дела, с Кириллом… новости какие-нибудь были?

– Может, и были. – Никита лениво ел картошку. Раз так, Герману тоже можно. Странно: несмотря ни на что, ему все сильнее хотелось есть. – Да разве мне кто сообщит? Но что может быть нового? Только Кирилл знает, что сделал и почему.

Герман кивнул, отводя глаза. А если не только? Ничего не известно, конечно, однако присутствие Никиты в тот вечер у Кирилла теперь не кажется простым совпадением!

– Выпьем за его память, – Никита Семенович проворно наполнил рюмки, взглянул прямо, открыто. – Знаю, ты его не любил, ну а мы тут больше года бок о бок прожили, пока Дашенька живая была. Горе его сломило, беднягу. И то сказать – не всякому такое по силам!

Эта садистская жалость палача к жертве чуть не. выбила из Германа всякое самообладание. Но вспомнил, какими слезами рыдал Никита, оплакивая Дашеньку, и снова ощутил в себе ни с чем не сравнимое, восхитительное спокойствие близкого торжества справедливости.

– Извини, пить не буду, – сказал, так же прямо и открыто глядя в ненавистные глаза. – И отношение мое к Кириллу тут ни при чем. Сейчас я бы даже за собственное здоровье не выпил. Нельзя, сказал же. Как видишь, у каждого есть свои табу. Мне – пить, тебе в баньку ходить. Почему, кстати, я забыл?

– Да какими-то лишаями покрываюсь, черт его знает, – застеснялся Никита Семенович.

Герман хохотнул:

– Ой, извини, я вспомнил вдруг… Один типус в колонии, где я работал, – не представляешь, чего я там только не навидался! – рассказывал дивную историю, почему человек может перестать в баню ходить с компанией. Скажем, «петухам» насильно делали на заднице татуировку: червонных тузов.

– Червонных тузов – это если каталу за мухлеж опускают или проигравшего – за карточные долги. А вообще-то «петухов» пчелками метят, насколько я знаю, – с сомнением покачал головой Никита Семенович.

Герман глаз с него не сводил, вслушивался в каждую интонацию, но не уловил ни малейшей заминки, ни смущения. Ну, может быть, след, нечаянно данный Стольником, ложный. Но раскачать эту лодку можно попробовать еще.

– Нет, я точно помню: именно тузы! Мне даже кличку этого мужика назвали. Вернее, две: раньше он звался Замазкой, а потом, когда вышел на волю, быстренько замаскировался. Однако фантазии не хватило: новая кличка тоже из лексикона шулеров. Вольт.

O-го… Волна резко толкнула снизу лодку, которую он «раскачал»; и Герман схватился за борта, чтобы не опрокинуться. Случайность? Или что-то другое вызвало этот молниеносный высверк в глазах Никиты?

Нет, вдруг понял Герман, не случайность! Он попал в точку, подсказка Альбины помогла! И, брякнув кличку Вольт, Герман все равно что бросил Семенычу вызов.

Он почти физически ощутил, как отяжелел, сгустился между ними воздух.