такого количества вооруженных. К тому же еще мой товарищ по консульству внушал подозрение: он всегда был против меня, прикидывался соучастником злоумышления против Цезаря и назначил день убийства днем рождения города.

36. В таком затруднительном положении я стремился обезоружить врагов, а их оружие отобрать для нас. И я убил Амация и вызвал Помпея, чтобы сенат, подкупленный этим, встал на мою сторону. Но я и теперь не доверял сенату и убедил Долабеллу, чтобы он Сирию требовал не у сената, а законодательным путем у народа. И я помогал при этом Долабелле, чтобы он из друга превратился во врага убийц и чтобы сенаторам неудобно было после Долабеллы отказать мне в Македонии. Но они мне и так не дали бы Македонии, даже после Долабеллы, из-за находившегося в Македонии войска, если бы я предварительно не уступил войско Долабелле, так как ему досталась Сирия и война против парфян. У Кассия и его сторонников они не отняли бы ни Македонии, ни Сирии, если бы их не обеспечили другими провинциями. Дать им что-нибудь взамен было необходимо, а посмотрите, что они получили за то, что они отдали: лишенные всякой вооруженной силы Кирену и Крит. Этими странами пренебрегают даже наши враги как недостаточно надежными, а теперь они врываются силой в те провинции, которые у них отняты. Таким образом, и войско было передано Долабелле от врагов при помощи всяких хитростей, уловок и компенсаций. Так как оружие еще не было пущено в ход, приходилось действовать в согласии с законами.

37. При таком затруднительном положении, когда враги собрали войско, мне понадобилось войско из Македонии, но у меня не было достаточно повода вызвать его. Тогда был пущен слух, что геты разоряют Македонию. Но и этому не поверили, и были отправлены люди для проверки слухов. И вот я внес законопроект, запрещающий говорить о диктаторской власти, выносить решения или принимать эту власть, если она кому-либо будет присуждена. Только таким образом я сумел их обойти, и тогда они дали мне войско. Лишь теперь впервые я почувствовал себя равносильным противником своих врагов, не тех открытых врагов, о которых думает Цезарь, но тех врагов, которых больше, у которых большие силы и которые пока еще предпочитают оставаться неизвестными. Когда я этого добился, у меня остался другой убийца под боком, Децим Брут, и тот был управителем опасной провинции и обладал большим войском. Зная его большую смелость, я все же отнял у него Галлию, но обещал ему - чтобы придать облик своему поступку - в обмен Македонию, совершенно оголенную от войска. Сенат возмущался и понял ловушку. И вы знаете, что многие тогда переписывались с Децимом, знаете, что и сколько писалось. На меня натравливали уже моих преемников по консульству. Тогда я еще смелее решил взять провинцию не из рук сената, а от народа, путем законодательства. Войска я перебросил из Македонии в Брундизий с тем, чтобы ими воспользоваться в случае необходимости. И если богам угодно будет, мы ими воспользуемся, когда нас заставит нужда.

38. Так от большого страха, который нас до сих пор держал в своих руках, мы перешли к твердой уверенности относительно своего положения и смелости по отношению к врагам. Когда они появились, появилась у большинства и симпатия к врагам. Вы ведь видите, как они раскаиваются в принятых постановлениях, какие далаются усилия, чтобы отнять у меня Галлию, которая мне уже дана. Вы знаете, что они пишут Дециму и как они моих преемников по консульству убеждают изменить постановление о Галлии. Но с помощью отеческих богов, с благочестивой памятью о Цезаре, при вашем мужестве, с помощью чего побеждал и Цезарь, мы за него отомстим, добиваясь этого и телом и духом. Вот что случилось со мной, друзья-солдаты; я хотел, чтобы это пока оставалось невысказанным, но оно стало фактом и стало вам известным, а вас я считаю участниками во всех моих делах и помыслах. Сообщите это и другим, если они этого еще не видят, кроме Цезаря, который к нам относится неблагодарно'.

39. Так излагал все Антоний. Центурионам показалось, что все, что он сделал, было совершено с яркой ненавистью по отношению к убийцам и с хитростью к сенату. Они и теперь просили его помириться с Цезарем и уговорили его, а примирение состоялось на Капитолии. Немного позже Антоний привел к своим друзьям кое-кого из своих телохранителей, которые были якобы его помощниками, когда Цезарь злоумышлял против него. Неизвестно, была ли это клевета с его стороны, или он действительно так думал, или он узнал о посланных по лагерям и перевел на свою личность то, что было направлено против его дела. Как только эта весть обнаружилась, поднялся большой шум всюду, и произошло большое возмущение. Немногие более вдумчивые знали, что жизнь Антония полезна Цезарю, даже если он ему вредил, так как его боялись убийцы. Если бы он умер, им было бы менее опасно отважиться на все, так как они получали широкую поддержку сената. Так рассуждали более разумные. Большинство же, видя, как ежедневно Цезарь страдал от обид и какие лишения он нес, считали довольно вероятной эту клевету и считали, что грешно и невыносимо, чтобы жизнь Антония, консула, подвергалась опасностям. Цезарь, однако, выбежал к ним тогда, когда они были в таком настроении, с бешеным гневом и кричал, что он сам подвергается преследованиям со стороны Антония за свою дружбу к народу, которая все еще являлась единственным его достоянием. Подбежав к дверям Антония, Цезарь кричал то же самое, призывал богов в свидетели, произносил всякие клятвы, вызывал его на суд. Когда никто не вышел, он сказал: 'Я готов судиться перед лицом твоих друзей', и с этими словами вбежал к нему. Когда его задержали, он кричал и бранил дверных сторожей, не допускавших, чтобы неправота Антония была доказана. Уходя, он призывал народ в свидетели, что если с ним что-нибудь случится, пусть знают, что он убит Антонием. Он сказал это с большой страстностью, и толпа изменила свое отношение к нему. Она раскаивалась в прежнем своем мнении. Некоторые и тогда отказывались доверять Цезарю и Антонию; другие подозревали, что все это одно притворство со стороны того и другого: они только что в храме пришли к соглашению, и это все инсценировали для того, чтобы обмануть врагов. Третьи полагали, что Антоний все это выдумывает, чтобы иметь повод для увеличения личной охраны и чтобы отвоевать у Цезаря колонии.

40. Цезарь узнал через посредство тайно отправленных уполномоченных, что войско в Брундизии и колонисты досадовали на Антония за то, что он забывал об убийстве Цезаря, и что они придут к нему на помощь, если это будет возможно. Антоний отправился по этой же причине в Брундизий, а Цезарь, опасаясь, что он вернется с войском и застанет его беззащитным, отправился с деньгами в Кампанию, чтобы склонить города, заселенные его отцом, сражаться на его стороне. И он склонил к этому сначала Калатию, а затем Казилин. Эти два города лежали по обеим сторонам Капуи. Цезарь дал каждому солдату 500 драхм и повел за собой 10.000 человек, которые не были вооружены полностью и не были разбиты на отряды, но были объединены, как бы для личной охраны Цезаря, под одним знаменем. В Риме боялись Антония, надвигавшегося с войском; когда же стало известно, что и Цезарь подходит с другим войском, страх удвоился. Иные были рады, что им удастся воспользоваться Цезарем против Антония. Третьи, видевшие в свое время их примирение на Капитолии, считали все происходившее простым притворством компенсацией для Антония за верховную власть, а Цезарю за отмщение убийцам.

41. При таком общем беспокойстве к Цезарю пришел трибун Кануций, личный враг Антония и поэтому друг Цезаря. Он узнал план Цезаря и сообщил народу, что Цезарь наступает с открытыми враждебными действиями на Антония. Он объяснил, что тем, кто боится тирании Антония, необходимо присоединиться к Цезарю, так как другого войска у них сейчас нет. Сказав это, Кануций ввел в город Цезаря, который расположился лагерем в храме Марса, в 15 стадиях от города. Когда они вошли в город, Цезарь подошел к храму Диоскуров, а солдаты его окружили храм, тайно вооружившись мечами; Кануций сначала выступил с речью перед народом против Антония, а Цезарь напомнил им о своем отце и о том, что ему приходится претерпевать от Антония, что это-то и явилось причиной, почему он собрал войско для своей охраны. Он заявил, что он всегда будет слугой отечества и послушным его гражданином, в настоящее же время он готов двинуться против Антония.

42. Сказав это, Цезарь распустил собрание. Войско думало, что оно, наоборот, прибыло для примирения Антония с Цезарем или хотя бы для охраны Цезаря и для отмщения убийцам, и возмущалось речью, направленной против Антония, который был их полководцем и консулом. Одни из них поэтому отпросились домой, чтобы вооружиться; они сказали, что не могут пользоваться чужим оружием, а только своим. Другие давали понять свое действительное настроение. Цезарь находился в недоумении; он очутился в положении, противоположном тому, которого ожидал. Но он надеялся справиться с ними скорее убеждением, чем силой, и согласился на их мнимые причины ухода: одних он послал за оружием, других попросту домой. Все же, скрывая свое огорчение, он похвалил их за то, что они собрались, и одарил их еще дарами. Он обещал отблагодарить их еще более щедро, всегда в необходимых случаях пользуясь их услугами скорее в качестве друзей отца, чем солдат. Только одну или три тысячи он убедил остаться у него из десяти (о точной цифре источники расходятся). Остальные не ушли от него, но вспомнили сразу о тяготах сельских работ и о прибыли от похода, и о речи Цезаря, и о готовности его к тому, чего они хотели, о знаках милости, которые они получили и которые они еще рассчитывали получать. Как это свойственно непостоянной толпе, они изменили свою точку зрения и, пользуясь для приличия указанным предлогом,