вырисовывались Авлабарские ворота, буднично молчала сторожевая башня, и на кованых створах привычно тускнел железный брус.

Довольная улыбка промелькнула на губах Теймураза, он подал знак сопровождающим его всадникам и властным толчком послал коня вперед.

Но едва царь приблизился к городским стенам, как внезапно где-то слева во все колокола ударила Шамхорская церковь. И тотчас Сионский собор ответил торжественным гудением меди.

Царь Теймураз невольно откинулся в седле и придержал коня. За ним, будто вкопанная, остановилась свита. И не успел князь Чолокашвили выразить свое удивление, как, словно из гигантского котла, на кахетинцев опрокинулся оглушающий перезвон всех колоколов Тбилиси.

Услужливо, с шумом распахнулись ворота, и оттуда пестрой волной выкатилась праздничная толпа: амкары с цеховыми знаменами, дружинники с копьями, горожане в ярких архалуках, торговцы с грудами плодов на деревянных подносах, рыбаки с живой рыбой. Где-то зазвучали пандури, забили барабаны, зарокотали трубы, - все гремело, кружилось, пело, ликовало вокруг царя, не давая ему двинуться.

Внезапно толпа расступилась по обе стороны. Из ворот величаво выезжали конные княжеские группы, окруженные телохранителями и оруженосцами в одежде цвета знамен своих господ. За ними бесшабашной гурьбой спешили азнауры в разноцветных куладжах, с цветами, воткнутыми в островерхие папахи. Заздравные крики, пожелания огласили воздух. Груды роз падали перед Теймуразом, образуя ковер. И на цветистых коврах подпрыгивала выплеснутая из корзин живая рыба.

Господи, господи,

Милость твоя над царем!..

торжественно неслось из какой-то часовни.

Теймураз растерянно оглядывался: веселятся! Но ему-то на что зурна? Разве он не ради келейной беседы с католикосом затруднил себя тягостной поездкой?

- Моурави! Моурави! Наш Моурави скачет! - кричала толпа.

Побледнел даже Теймураз: ведь он, царь, желая выказать католикосу смирение перед церковью, прибыл на тощей кобыле. А Саакадзе точно взбесился: разукрасил своего черного черта белым сафьяном, бирюзовыми запонами и серебряными кистями. И сам он, точно хвастая своей силой, навьючил на себя пол-арбы драгоценностей... И потом, князья еще не совсем совесть потеряли: выступают чинно, и свита их в меру блестит, подобно удачно выписанной стихотворной строке. А этот беззастенчивый 'барс' не постеснялся вытащить из преисподней прислужников сатаны в огненных плащах.

- Победа! Победа нашему Моурави!

Саакадзе потопил усмешку в усах: 'Кажется, Элизбар немного перестарался'. Изысканным поклоном приветствовал Саакадзе царя, благодаря за радость, которую венценосец соизволил доставить верным картлийцам.

И когда Саакадзе последовал за царем, сжимавшим в бешенстве простые поводья, в толпе прошелестел шепот: 'Неизвестно, кто кого сопровождает!'

- Смотрите, смотрите, люди! Жалкая свита царя подобна горсти серых камней, брошенных в золотую россыпь!

- Да, заносчивый Моурави умеет показать уважение к царю! - сквозь зубы процедил Палавандишвили.

- Это я вижу! - буркнул Липарит. - Но почему царь не пожелал оказать картлийскому княжеству уважение и прибыл в достославный Тбилиси, город картлийских Багратиони, как разорившийся азнаур?

Угадывая неудовольствие картлийцев, то бледнел, то краснел Джандиери, ругая себя за оплошность: надо было ему предупредить Моурави, что царь пожелал прибыть в богом ниспосланный удел скромно, дабы доказать свое высокое расположение...

Настроение Джандиери еще более ухудшилось, когда кахетинцы въехали в главные ворота Метехского замка. Он почему-то сосредоточенно рассматривал знамена, развевавшиеся между двумя мраморными конями над главным входом. Справа, на золотом древке, колыхалось картлийское знамя: темно-красный шелк с вышитыми светло-коричневым львом и белым быком. Джандиери мерещилось, что лев и бык, лежащие друг против друга, кичливо выставляют: лев - картлийский скипетр, увенчанный крестом, а бык - меч династии картлийских Багратиони.

Джандиери покосился на царя Теймураза и в его глазах прочел то же негодование: светло-розовое кахетинское знамя почему-то очутилось на левой стороне. И хотя крылатый конь цвета спелой фисташки и вздымал раздвоенный флажок с крестом и хотя корона была расшита золотыми нитями, но почему-то по сравнению с картлийским знаменем кахетинское казалось блеклым. Еще возмутительнее представилось царю и князю общегрузинское знамя, утвержденное в центре. Вскинув копье, Георгий Победоносец в белой кольчуге, устремляясь по голубому полю на дракона, явно склонялся в сторону картлийского быка.

Казалось, и сердиться не за что, но было что-то неуловимо оскорбительное в неправильном расположении трех знамен. А придворные шуты, осатанев от радости, продолжали кружиться вокруг царя, бить в бубны, горланить и, гурьбой следуя за ним по лестнице, буквально мешали ему величаво шествовать.

И так - три суетливых дня, три мучительных ночи.

Ни о какой келейной беседе даже и мечтать не приходилось. Наоборот, отцы церкови с еще большим остервенением, чем отцы замков, звенели кубками, благословляя каждую цесарку, а их было триста. Разодетые княжны так вдохновенно изгибали руки в лекури, словно он, царь Теймураз, из-за них только изволил пожаловать.

- Не думаешь ли ты, благородный Мирван, что Георгий Саакадзе отучит кахетинцев злоупотреблять скромностью?

- Думаю другое, мой Зураб: надолго ли хватит кислых улыбок у телавских советников?..

Князь Мирван угадал. На четвертый день Теймураз, выведенный из терпения, уже намеревался в резких выражениях дать понять Моурави, что и нектар, не вовремя преподнесенный, может показаться уксусом.

Но как раз в этот миг Саакадзе почтительно развернул перед царем свиток, прося скрепить высокой подписью согласие принять от купцов единовременный налог шелком и парчой для воинских нужд, а от амкаров монеты для личной казны.

Царь Теймураз беспрестанно нуждался в монетах, особенно в золотых, их-то именно всегда и не хватало. Поэтому, благосклонно выслушав Моурави, он ночью написал оду об услужливой пчеле, которая, желая угостить друга медом, ужалила его в губу. И мысленно пообещав царевне Нестан-Дареджан написать шаири о неосторожном олене, который, опасаясь льва, чуть было не попал в логово барса, Теймураз решил пока не урезывать прав Моурави. Неожиданно для себя наутро он пригласил 'барса' сопровождать его к католикосу на сговор против 'льва'.

Палата католикоса была убрана соответственно цели совещания: по правую сторону от трона католикоса стояли кресла для кахетинцев, по левую - для картлийцев, и число кресел было равным.

Начало речи царя изобиловало изысканными сравнениями, но таило в себе каверзы. Саакадзе изумился, он не предполагал, что Теймураз так недальновиден. Но когда Теймураз блистательно закончил, Саакадзе присоединил к восхищению 'черных' и 'белых' князей и свое восхищение красотою царского слова.

- Но, светлый царь, - вдруг понизил голос Саакадзе, - дозволь доложить: открытое посольство в Русию сейчас опасно и невыгодно - раздразненный 'лев Ирана' может преждевременно ринуться на Картли- Кахетинское царство.

- Да не допустит господь наш, творец всяческих благ, шаха лжи, дьявола до пределов наших, - недовольно пробасил архиепископ Феодосий.

- И да не разгневается на тебя пречистая матерь иверская, сын мой, приподнял нагрудный крест католикос, - ты всегда против единоверной Русии. Церковь не может дольше терпеть такое.

Косые полосы света ложились на черные клобуки, и на белых крестах загорались искры. И такие же искры вспыхивали в глубине зрачков епископов и митрополитов. В каждом их взгляде, брошенном на Саакадзе, проглядывало осуждение, но поле брани они, как испытанные вояки, предоставили своим мирским 'братьям во Христе'.

Какой-то хриплый гул прокатился по левым креслам.

- Святой отец, - ехидно начал Цицишвили, - у Георгия Саакадзе неизменная дружба с Магометом.