ибо совсем мне стало легко нести мешок'. - 'Это, Варам, чертов рай, а божий совсем иной. Вот когда десять тысяч пасох назад я в раю был, много со своими единомышленниками над вами смеялся. Попадут новоприбывшие в рай, ничего не подозревая, выйдут утром в райский сад и, сложив ладони, вскрикнут: 'О господи, благодать какая! Яблоки! Груши! Персики! Виноград! А миндаль! А фисташки, финики!.. О господи, дай вкусить сладость сада твоего!..' Как раз на этом слове добрые ангелы под крылом смех прячут: ибо не успеет неосторожный высказать желание, как в рот ему целые яблони лезут, груши тоже, финики тоже, персики тоже. Еще минута не пролетит, а уже проворные каштаны с деревом в горло лезут, а виноградные лозы, нахально размахивая гроздьями, остальных растолкав, весь рот занимают. Тут юркие фисташки кинутся в уши, нос, глаза - где отверстие только найдут, всовываются, чтобы миндаль или инжир не опередил... Бежит новоприбывший по райскому саду, спасается, только напрасно: раз желание высказал - рай сейчас же исполняет, за земные лишения вознаграждает. Тогда другое кричит счастливец: 'О господи, разве не полезнее с утра, под музыку, шашлык, вино, курицу с орехами кушать? Не успеет выговорить, как двадцать шампуров с шашлыками ему в рот лезут. А вино? Два, пять, сорок кувшинов сразу опрокидываются в горло. А курицы с орехами? Десять, пятьдесят, сто одновременно в горло лезут. Без слез нельзя на несчастного счастливца смотреть. А музыка? Чудом не глохнет удостоенный рая. Двести зурначей, триста ашугов, пятьсот сазандаров, тысяча мествире бегают за оленю подобно убегающим счастливцем. Потом безгрешные осторожными становятся: глаза закроют и так, без всякого желания, по саду ходят: потом, через год, на высохших обезьян делаются похожи... А у женщин вместо грудей два засохших пузыря висят, а зад на ту доску похож, по которой дети на пасху орехи катают'.
Тут дед моего отца, которому совсем легко стало идти, такое ответил: 'Напрасно, хвостатый, стараешься! Не иначе как от зависти, что тебя в рай не пускают, смущаешь народ'. Хвостатый даже уши поднял: 'А по-твоему, я откуда свалился? Смотрели, смотрели мы, ангелы, поумневшие за сто тысяч пасох, на горестную жизнь неосторожных, которые на земле день и ночь в рай просились, воск тратили, лбом каменные плиты разглаживали, - зачем скрывать? - раньше много над ними смеялись, потом украдкой от ангелов-приспешников, в угоду богу вылизывающих добела свои крылья, начали собираться под густой тучею и придумывать, как оказать помощь попавшим по невежеству в рай... Самый старший из нас придумал. И однажды ночью, когда от храпа рая словно в лихорадке дрожали звезды, собрались мы в сад и набросились на кусты и деревья. Дружно принялись за дело - все плоды оборвали, до седьмого неба фруктовые горы выросли. Все же о несчастных подумали и на каждой ветке по одному яблоку оставили. С грушами, персиками, виноградом тоже так поступили, с миндалем тоже, даже лишние розы съели.
Вылетели утром ангелы в райский сад, увидели такое бедствие и от ужаса на облако сели, - потому на земле дождь сразу пошел, град тоже стал падать; а люди внизу удивляются: что такое, еще март не настал, а уже весна!.. Один ангел, который всегда богу в уши про все шептал, раньше других взлетел с облака и крыльями замахал, этим бога разбудил. Вскочил властелин неба со стоаршинной сладкой тахты, сбросил воздушное одеяло, вбежал в сад и в гневе крикнул: 'Кто против неба осмелился руку поднять?! Вон! Низвергнуть ослушников! Да будет ад!' От божьего крика мы, ослушники, на двести аршин вверх подпрыгнули; а когда назад опустились, заметили, что на задах хвосты выросли. Потом догадались: для удобства ангелов старался бог, ибо, схватив за хвосты, крылатые братья стали сбрасывать нас с неба...
Только хоть и знают все, что бог умный, а большую ошибку допустил: хвосты нам приделал, а ум и веселый характер забыл отнять... Летели мы сверху, и от нашего хохота земля затрещала. Так мы головами вниз через трещины на самое дно упали, а там адский огонь танцами нас встретил. Вскочили, а у всех ноги в копытах, смотрим друг на друга - и такой смех подняли, что огонь в испуге зашатался и осветил весь ад. Тут увидели, что вместо белых черными стали. Потом узнали: которые за деревья зацепились и в лес упали - зелеными стали, которые в воду упали - серыми стали, только характер общий остался... Десять тысяч пасох прошло, и ни разу черные, зеленые и серые не пожалели, что с неба свалились... Хотим повеселиться хвостами горы рассекаем, золото, серебро, медь тоже копытами выбрасываем...
Тут люди с криками: 'Мое! Мое!', как бешеные собаки, рычат. Ни огонь, ни вода, ни лес, ни пропасть - ничто не может удержать глупцов: 'Мы нашли! Наше, наше!' С кинжалами и шашками друг на друга бросаются, стрелами угощают. Кто сильный, к себе тащит, кто слабый, от зависти зубами землю кусает... Глупцы больше от драки умирают, чем от смерти... Очень любим хатабала - зеленые, серые, черные слетаются на пир. Серу и огонь в тучу превращаем, чтобы небу тоже жарко было... Напрасно на нас клевещут, что рады каждому: давно грешников в ад не пускаем - духоты не любим. Пускай куда хотят идут... Исключение для красивых женщин делаем, а дураки нам ни к чему... Вот, Варам, еще много забав в запасе имеем, никогда не скучаем. Хотим, из земли горячую воду наверх подаем, лаву тоже. Хотим, на земле с людьми немножко веселимся, города трясем, деревни тоже. Только глупцам ничего не помогает... А нам помогает очень, - что делать, характер такой имеем, любим память о себе оставлять, ум прибавлять человеку... Что, Варам, легко тебе стало?' - 'Совсем мешка не чувствую, спасибо тебе, хвостатый! Вот мой дом...' Тут черт громко захохотал: 'На здоровье, кушай, дорогой!'
Оглянулся дед моего отца, а на спине у него пустой мешок висит. Ни хвостатого, ни бесхвостого не увидел, только след от муки по земле тянется... С того времени вся наша семья такой закон помнит: взваливать столько на себя, сколько донести сможешь. И теперь, когда управитель Марабды хотел еще одну важную весть доверить, - отказался взять, ибо вы не хуже черта прогрызли бы мою шкуру, чтобы все из нее высыпать.
Долго хохотали ополченцы, затем, напоив старика вином и угостив жареным козленком, отпустили в Тбилиси, научив, как разбогатеть за счет князя, да пригрозили: если таким же ободранным ишаком возвращаться будет, то вместо вина заставят лягушку проглотить...
Водоворот событий захлестнул Метехи.
Шадиман подолгу гулял в саду, то укладывая свои мысли в дорожный хурджини, то снова в метехский ларец, - что дальше? Хосро-мирза, скрестив ноги, подолгу сидел на тахте, не выпуская чубук кальяна, и слушал сны Гассана. Они становились странными: то под ноги Хосро падают розы, то в тумане загадочно мерцает его звезда, то конь заржал среди темной ночи - это к дороге... Но - что дальше?
Лишь царь Симон не переставал блаженно улыбаться и изыскивать поводы для приемов. Доставалось купцам и амкарам, ибо в опустевшем Метехи больше некого было принимать.
Вот и сегодня, как и во все дни их приема, купцы и амкары, в праздничных одеждах, со знаменами, пришли в Метехи. Впереди купцов староста Вардан, впереди амкаров - уста-баши Сиуш. Они знали, ждать их заставят не меньше двух часов, - этим подчеркивалось величие царя. Гульшари настаивала на четырехчасовом ожидании, но у царя не хватало терпения: какие дары принесут?
Как будто те же оранжевые птицы, немного поблекшие, витали на потолке, через те же овальные окна проникали в тронный зал лучи грузинского солнца, то же благоухание цветущего сада наполняло воздух, и изящные разноцветные бабочки, как многие годы назад, порхали в легкой опаловой дымке грузинского утра, и даже тот же старогрузинский орнамент, затейливо сочетающий изображения цветов и птиц, украшал свод. Но вблизи трона, на возвышении, как символ персидской власти, возникла в серебристом одеянии фигура сарбаза, а у входа, на страже замка Багратидов, стоял живой сарбаз. Ткани картлийской расцветки, спускавшиеся широкими складками по обеим сторонам свода, заменили персидскими тканями. И новый персидский ковер, дар Иса-хана, протянулся от подножия трона до главного входа. И эту картину, точно перенесенную из Давлет-ханэ, дополнял мулла в тюрбане, в остроносых туфлях. Он стоял рядом с серебряным сарбазом, и они как бы олицетворяли два способа, внушенных Ираном Симону Второму, внедрять персидскую власть - военным насилием и духовным порабощением.
Выдержав известный срок, вошел гостеприимец. Двери распахнулись. По сторонам свода замерли копьеносцы в праздничных персидских доспехах, телохранители, а ближе к трону толпилась небольшая группа молодых князей в оранжевых куладжах и молодых ханов в пестрых халатах с золотыми разводами.
Прошло еще полчаса. Наконец бесшумно открылась заветная дверь в глубине, и, окруженный придворными, вышел царь Симон, гордо подняв голову, словно возвращался после удачного боя.
Под крики 'ваша! ваша!', крепко держа скипетр, Симон, блаженно улыбаясь, опустился на трон. Начался обряд приветствий и подношения подарков, которые, как заметила Гульшари, становились все скуднее. Обычно Шадиман первый начинал разговор, и хотя разговор о торговле и амкарских нуждах походил на эхо, но бывал ровным и красивым. Сегодня же, не скрывая скуки, везир упорно молчал.
