горы к Руси придвинули.
- Сказывал мне еще пятисотенный, что-де тому, почитай, шестнадцать веков спустя после явления...
- Да ну тебя к лешему! - вскрикнул Среда. - Вот цепкий! Да казаки задолго до Христа оседлывали беса. Як выскочит из преисподней, да выхватит хвост свой, да зачнет горы, будто шашкой, хлестать, - аж дым из камней повалит. Тут казак и хвать беса на аркан да башкой в дымящую дыру, и як даст пинка в зад - не поминай лихом!
Казаки дружно захохотали. Меркушка сидел насупившись.
- Ты, стрелец, не перечь, куды царям до вольных казаков! - смеялся Каланча. - Цари как начнут друг к дружке послов засылать да парчой глаза слепить. А казак без хитрости: захотел - ты цел; захотел - хлоп на прицел!
- Ладно, - отмахнулся Меркушка, - расписал дугу, а конь - серый! А врагов Руси ты чем потчевать будешь? Медом?
- Для врагов Руси у нас пощады нет. А только зипуны у нас серые, да умы бархатные, - наставительно проговорил Каланча, носком сапога вороша золу, потому и нет для казака ближе друга, чем гурда вострая и пищаль бойкая. Ходил я с ними на сине море, на Черное, охотиться, на Кум-реку, на Кубань ясырей добывать, на Волгу-матушку - рыбку ловить, под Астрахань, на низовье, - за добычею, в Сибирь - пушистых зверей пострелять.
- В Сибири, сказывают, медведь в татарской шапке лапой мед со звезд сгребает.
- Эге, сгребает... Мой прадед бачил... - И хорунжий бочком перекатился на левую сторону.
Меркушка спокойно переложил пищаль на правую сторону.
Хорунжий обозлился:
- Да что ж така за цаца? Пальцем не тронь! Уж пищаль твоя не заворожена ль накрепко?
- Заворожена... как прилажусь да садану огнем, так с медведя татарская шапка сиганет зайцем.
Казаки захохотали так дружно, что и Меркушка, не выдержав, тоже прыснул.
Выпили еще, крякнули, Вавило провел по усам.
- Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху цехинов отмерю.
- Не продается, - Меркушка переложил пищаль на другую сторону. - В ней душа, а не железо. Она - звезда путевая. А кто сворует, сшибу!
- Вот навалился, бесов сын! - хорунжий приветливо взглянул на Меркушку.
Меркушка ударил шапкой о колено, сбивая пыль.
- К воеводе пора... Челом бью!
- На доброе здравье! - пожелали казаки.
Белый поднялся на вышку и, словно степной орлик, стал зорко всматриваться в темнеющую даль.
Кликнув стрельцов, Меркушка подошел к своему вороному Ховану, подтянул подпруги и одним махом взлетел на седло, под которым синел чепрак с двуглавым орлом.
По две в ряд лихо следовали за Меркушкой десять стрельцов. Со стороны моря низко летела оранжево- красная птица. 'Жар-птица!' - решил Меркушка, взмахивая нагайкой. - От каспицкой волны в полет ринулась, а до Москвы крылом не достанет. Широка Русь, в четыре неба строится...'
Медный загар ровно лег на лицо боярина, жаркий ветер подсветлил бороду, а вторая склада на переносице являла ту озабоченность, которая охватила Юрия Хворостинина, как только он принял в Терках булаву воеводы.
Воеводствовать на Тереке - это не то, что в Володимире иль Новгороде. И там дел с полный короб, а здесь и дух перевести некогда. Лишь утвердилось Московское царство в устьях Волги, как открылись перед ним ворота пестрого Прикавказья. Князья и ханы ссорились друг с другом, терпели от крымцев, а как почувствовали мощную поступь России, бросились с просьбами кто о союзе, кто о свободной торговле в Астрахани, кто о подданстве. И незаметно, волею-неволею затягивается Русия все далее и далее на Восток, к Кавказу, а теперь, почитай, и за него.
Правда, вначале, при Василии Третьем, а там при Иоанне Четвертом, Москва и посохом стукнуть не успела, как у самого Кавказского хребта появились казаки.
Но теперь строго следила за ними, чтобы не озорничали и царскому имени позора не чинили, не давали бы повода для речей мерзких, что-де воровские люди по Руси разбрелись... А станут казаки и впредь выгодно открывать новые пути для просторов царства и торговое и ратное дело соблюдать, помощь Москва окажет ядрами, свинчатными и железными, да и порохом тоже.
Но не легко воеводе Хворостинину держать в крепкой руке Терки. Люд здесь непокорный, гулящий. Беглые казаки с Днепра, Дона - их не утеснишь, силком не возьмешь. Берендеи! Бродники! Вольница - перекати-поле! И за черкесами гляди здесь на линии в оба, не только саблю из ножон, усы утянут не заметишь!
Богатое убранство дома воеводы показывало степень состоятельности государства. И хоть не оправилась еще Москва от потрясений Смутного времени, дом воеводы славился старинной утварью, взятой из запасов московских хором, и персидскими коврами. Справа от кресла, обитого алым бархатом, покоилось знамя воеводства: на белом поле святой Георгий, пронзающий дракона копьем, герб царствующего города Москвы; а в верхнем углу под синим гребнем гор изгибающаяся река. Слева, на поставце, возлежали на багряной парче регалии воеводы: булава-жезл - позолоченное яблоко на черене - и палаш в вызолоченных ножнах, усеянных бирюзой, рубинами и яшмой.
Хворостинин задумчиво прошелся по горнице, остановился у окна. За воеводским двором виднелись на площади длинные пушки - 'гауфницы', по бокам стояли тяжелые половинные картауны - крепостные орудия. Подальше за деревьями простиралась деревянная стена и высились башни, щедро снабженные большими и малыми пушками. Три приказа в Терках под рукой его, воеводы, и к каждому приставлено по пятьсот стрельцов. Сила! И всего в полуверсте от морского пути в Иран.
Погруженный в размышления воевода подошел к столу, покрытому алым сукном, положил бархатную подушку на скамью, уселся, высвободил из груды свитков серебряную чернильницу, вооружился гусиным пером, придвинул послание думного дьяка и стал подчеркивать места особо важные:
'...аглицким купцам, в Персию следующим, препятствий не чинить, а ссылку производить: какой товар везут и польза какая от них Московскому царству...'
Вошел дежурный стрелец, сказал, что пятисотенный дожидает за порогом. Воевода утвердительно махнул рукой: 'Введи!'
Овчина-Телепень-Оболенский перенял от прадедов, именитых бояр, ведших свой род от Рюриковичей и впавших в немилость при Грозном, величавую осанку и ратную доблесть. Владел он землей под Истрой, где любил зимой обкладывать медведя в берлоге, а летом ходить босиком, взбираться на высоченные дубы и отпиливать засохшие ветви, причудливо черневшие на светлом фоне неба, или водить по реке между плакучими ивами плоскодонку. Отсутствие золота, которым владели его прадеды, привело его на стрелецкую службу, любовь к приволью на Терскую линию. Сейчас, прослышав, что в Черкесских горах туры, он пришел просить воеводу отпустить его с партией стрельцов на знатную охоту.
Вошел Лев Дмитриевич независимо и отдал поклон почтительный, но не слишком низкий. Наряд его не отличался роскошью, но рукоятка сабли горела сапфирами и рубинами. Он бегло взглянул на рукописные книги в переплетах из свиной кожи, задержал взгляд на кольчуге с наручами из тонких колец и бармах и, по приглашению воеводы, опустился на скамью, крытую ковром.
Блики от узорчатой лампады падали на старинный образ Спаса Нерукотворного. Подавшись в полумглу, Хворостинин выслушал жаркую просьбу пятисотенного, подумал и отказал: 'Не до туров!'
Овчина-Телепень нахмурился: 'надобно поразмяться', и затеребил коричневатые усики, смешно оседлавшие его верхнюю губу.
Воеводе пришелся по сердцу порывистый начальник пяти сотен стрельцов. Властно хлопнул в ладоши, приказал слуге подать две братины с вишневым медом. Запенились заздравные сосуды. Не успел Лев Дмитриевич прочесть надпись, вьющуюся вокруг братины: 'Питие во утоление жажды человеком здравие сотворяет, безмерно же вельми повреждает', и прикоснуться к заманчивому напитку, как за белой завесой послышался конский топот, крики караульных, зычный голос Меркушки, чьи-то голоса, чужеземная речь.
Вбежал сотник, стараясь не бряцать саблей: - Прикажи принять, боярин... Из земли Иверской, от грузинцев гонец!..
