на прохожих, щеголеватый офицер с нашивками на рукаве выхватил из ножен тяжелый, остро отточенный палаш, подошел к лежавшему на мостовой человеку и отрубил ему голову. Солдаты надели голову казненного на бамбуковый шест и, ухмыляясь, понесли по улице.

«Да, это конец, — подумал Александр, провожая взглядом редкую цепочку солдат, — революция предана…»

Через три дня в советском консульстве стало известно, что уханьское левогоминьдановское правительство отстранило Чан Кайши от должности главнокомандующего Национально-революционной армией и отдало приказ о его аресте.

На место предавшего революцию Чан Кайши был назначен генерал Фын Юйсян.

Новый главнокомандующий послал правительству такую телеграмму:

«Наш вождь Сун Ятсен сейчас на небе, и он видит оттуда все, что мы делаем».

На рассвете троицына дня Дмитрий Данилович Ставров послал старших сыновей, Андрея и Романа, в Казенный лес — нарубить сотню жердей для курятника. Оба брата еще с вечера уговорились идти с девчатами к пруду и потому стали ворчать и огрызаться. Но отец прикрикнул на них, и они, сердито посапывая, умылись, взяли топоры, сумку с харчами и пошли в лес.

— У нас все не так, как у людей, — сплевывая сквозь зубы, сказал Роман. — Кто-то празднует, а мы должны спину гнуть.

— Ничего, не помрем, — утешил брата Андрей. — До полудня мы с жердями управимся, а потом прямо из леса махнем на пруд…

Они шли босиком. Ноги приятно холодила мягкая дорожная пыль. На вершине холма розовели отсветы еще невидимого солнца. В вышине, восторженно захлебываясь, распевали жаворонки. Слева, на гребне оврага, заросшего молодой порослью вязов, тенькали синицы.

Андрей шел ухмыляясь, посматривал на брата и втайне любовался им. Роман за последний год вытянулся, стал выше Андрея; так же, как Андрей, он начесывал чуб на правый висок, так же на ходу размахивал руками, лихо сплевывал сквозь зубы. «Здоровый стал, чертяка, — с уважением подумал о брате Андрей. — Такой если стукнет, мокрое место останется, ишь какие у него кулачищи!»

В лес пришли на восходе солнца, выбрали участок — запущенное мелколесье, прилегли на траву, покурили.

Солнце освещало поляну желтоватым светом. На травах, словно негустой иней, серебрилась роса. Из глубины леса наплывал запах прохладной сырости, и казалось, оттуда, из этой тихой, еще охваченной ночной дремой чащи, стелясь понизу, тянутся к поляне ленивые струи холодной воды.

Над лесом, распластав крылья, слегка наклонив к земле остроклювую голову, медленно парил коршун. Он то описывал плавные круги, то, взмахнув крыльями, взвивался вверх и на секунду замирал, высматривая добычу.

Роман проследил за неторопливым полетом коршуна, вздохнул и проговорил задумчиво:

— Хорошо быть птицей. Поднялся — и лети куда хочешь. Кругом простор, тишина…

Он повернулся к брату, сказал, неловко улыбаясь:

— Знаешь, я хотел бы родиться голубем. Правда, правда! Думаешь, плохо? Можно было бы летать под самыми облаками.

Андрей глянул на него искоса, зевнул:

— Глупости! Каждому свое. Человеку отпущено больше, чем птице, надо только голову на плечах иметь.

— Правильно, — согласился Роман. — Это я без тебя знаю. А только нудно мне иногда. Ходишь по земле, как будто кислой капусты наелся, хочется сделать что-нибудь такое… ну, ты понимаешь… а тебя посылают конюшню чистить или латать старые постромки.

— А что бы ты хотел сделать?

— Я и сам не знаю что. — Роман смущенно засопел. — Вот, скажем, Котовский… настоящий человек был. Посмотришь на его портрет — и прямо захолонешь: глаза орлиные, руки каменные, на сабле и то ордена красуются…

— Да-а, — сказал Андрей, — это верно. А только нету больше Котовского. Слышал небось? Убила его какая-то сволочь. Говорят, его же адъютант. Подошел вечером в саду — и в упор из нагана…

Братья помолчали. Андрей, закинув руки за голову, прилег на траву, а Роман, охватив колени, так же пристально следил за неутомимым коршуном. Потом он притронулся рукой к плечу Андрея и вдруг спросил неожиданно:

— Скажи, ты очень любишь эту свою Елю?

Было в его голосе нечто такое, что заставило Андрея приподняться.

— А что? Чего тебе вздумалось спрашивать?

Роман отвел глаза, сделал вид, что его интересует только коршун, стал быстрыми движениями оглаживать влажный, холодный пырей.

— Понимаешь, — заговорил он растерянно, — вот увидел я ее… Ходила она тут у нас в белом платье… как царевна… Я даже за чуб себя тихонько дергал: не приснилась ли она мне? Бывают же такие на свете. Посмотришь на нее…

— Ладно! — грубо перебил Андрей. — Бери-ка топор, а то мы о птицах да о девках весь день проговорим.

Андрей не мог скрыть то ревнивое чувство неприязненной жалости к брату, которое вспыхнуло в нем, когда он услышал слова Романа и заметил его странную растерянность. «Туда же лезет! — подумал он сердито. — Царевной Елку назвал и завертелся, как карась на сковороде, дурак».

Поплевав на ладони, Андрей взял топор, нацелился глазом на ближний молоденький вяз, ударил по стволу деревца наискось, справа налево, и, отвернувшись от брата, стал с ожесточением рубить. Мелкие щепки разлетались во все стороны. Деревце на каждый удар топора отвечало едва заметной дрожью, шелестом листьев, потом стало клониться и, прошумев ветвями, рухнуло на землю. Андрей слегка оттолкнул его ногой и перешел к следующему, такому же молодому и стройному вязу.

«А ведь Роман влюблен в Елю, — снова подумал Андрей, вонзая топор в податливый ствол вяза, — у него прямо лицо меняется, когда он говорит о ней…»

Он незаметно взглянул на Романа. Тот, тихонько посвистывая, рубил неподалеку. Фуражку он снял, его темный прямой чуб навис над глазами. Работал Роман с ленцой, поминутно посматривая куда-то в чащу или задумчиво вызванивая пальцами по лезвию топора.

Андрею стало жаль брата. Он подошел к Роману, легонько шлепнул его ладонью по спине:

— Так, говоришь, царевна?

Роман в первый раз посмотрел прямо в глаза Андрею.

— Конечно царевна. Такие только в сказках бывают. А ты зря лезешь в бутылку. Что ж, тебе одному можно смотреть на Елю? Нащетинился ежом, слова не даешь молвить…

— Дело не в этом, — издевательски ухмыляясь, сказал Андрей, — дело в том, что два братца врезались в одну девку. Еще, чего доброго, Федька к нам пристанет, тогда прямо-таки красота получится: всем ставровским кодлом окружим свою царевну и начнем поклоны бить. Как сказал бы Длугач, картина Айвазовского.

Роман весело засмеялся.

— Чего скалишь зубы? — озлился Андрей.

— А и правда, смешно получается. Ну да ты не бойся, мы с Федькой отбивать твою царевну не собираемся. Она на тебя и то сверху вниз смотрит, так куда уж нам, грешным!

Мир между братьями был восстановлен. Они принялись рубить деревца, выбирая самые загущенные, как наказывал им угрюмоватый лесник Пантелей Смаглюк. Работали до полудня, потом очистили стволы срубленных деревьев от ветвей, стянули их в одно место, сложили так, чтобы легко было подсчитать, и побрели к лесной сторожке — предупредить Смаглюка.

Деревянная сторожка, в которой жил Пантелей Смаглюк, стояла на гребне оврага, в лесной гущине. Сложенная из бревен, она была покрыта сизо-зеленым мхом, потемнела от времени, скособочилась. На дне оврага, возле сторожки, с весны до поздней осени шумел неугомонный ручей. Справа, на поляне, высился серый стог прошлогоднего сена. Под стогом сидели Степан Острецов, Смаглюк и какой-то незнакомый