правительства движется на север, туда, где угнездились со своими многотысячными войсками самые матерые враги революции — мукденский хунхуз, холоп Японии Чжан Цзолин и до зубов вооруженный английскими и американскими капиталистами ученый-разбойник У Пэйфу.

Девять месяцев длится трудный Северный поход, и, хотя зарубежные пророки обрекли на провал наступление «разношерстной кантонской толпы», Национально-революционная армия, как неотвратимая лавина, движется вперед. Уже остались позади родные провинции отважных революционеров-южан, уже под их ногами дымится только что освобожденная Хунань. Взяты города Юсянь и Лилин, Чаньша и Пинцзян, тысячи деревень, сотни дорог, мостов, речных бродов. Уже знамя Национально-революционной армии реет над Трехградьем — городами Ханькоу, Ханьян и Учан.

Днем и ночью небо затянуто дымом, пламенеет отсветами далеких пожаров. Черная копоть покрывает древние городские стены, заваленные руинами улицы, квадратные башни священных пагод. Пылают подожженные отступающими полками убогие деревни. Иссечены снарядами каменные маски ко всему равнодушных драконов. Рушатся мосты. Вереницы босоногих беженцев растекаются по долинам, полям и лесам. Тысячами гибнут в боях восставшие против угнетателей люди. Но грозная туча народного наступления ползет и ползет на север, захватывая в свою орбиту все новые города, деревни, и на место павших встают тысячи новых отважных повстанцев.

На востоке, бороздя воды трех морей, непрерывно курсируют военные корабли. На их мачтах развеваются чужеземные флаги — американские, английские, японские, итальянские, — а жерла дальнобойных пушек нацелены туда, где полуголодный, нищий, замордованный, но непокоренный народ в боях решает свою судьбу. И чем дальше на север продвигалась Национально-революционная армия, тем ближе к повитому дымом берегу подходили закованные в броню корабли.

Но разве могло что-нибудь остановить, устрашить, поставить на колени тех, кто не страшился даже смерти! По еще не остывшим трупам погибших товарищей взбирались солдаты революции на высокие крепостные стены; стоя по пояс в воде и придерживая на спинах толстые доски, они образовывали живые человеческие мосты, по которым переправлялись через реки пушки и пулеметы; плохо вооруженные, полуодетые, зачастую по суткам не евшие, они упрямо проламывали мощную оборону северных контрреволюционеров, и впереди их наступающих батальонов храбрее всех, беззаветнее всех сражались бойцы-коммунисты, воодушевленные великой идеей освобождения народа…

В эту грозовую пору Александру довелось увидеть тут многое…

За время пребывания в Китае Александр незаметно для себя изменился, поздоровел, возмужал, окреп. Заслоненная важными, значительными событиями, отодвинутая куда-то в повитое туманной дымкой прошлое, тоска по Марине притупилась в нем, утихла. Он ожил, повеселел и весь был охвачен тем бодрящим чувством неразрывной слиянности с людьми, какое обычно появляется у человека, когда он втянут в движение огромных масс народа и вдруг с особой остротой начинает сознавать, что сам он с его горем и радостью, мыслями и делами — лишь малая частица гигантского целого, устремленного к единой цели.

Александру пришлось много ездить по стране — советские консульства были открыты во многих крупных городах Китая, — и Александр успел за это время полюбить умный, работящий, отважный народ, видел его мучения, бесправие, полуголодную жизнь, восхищался его упорной, самоотверженной борьбой за будущее.

В поездках по Китаю Александра сопровождал студент-переводчик Чень Юхуа, тонкий юноша в роговых очках. По-русски он говорил чисто, почти свободно и только при сильном волнении начинал заикаться и пощелкивать пальцами в поисках нужного слова. Александра он называл «товарищ Саша».

Однажды дождливым мартовским днем Александр и его спутник остановились на отдых в небольшой деревушке, расположенной на берегу озера. Деревушка была убогая, нищенская и состояла из десятка глинобитных фанз, таких же красновато-бурых, как земля вокруг. Держа в поводу заморенных мулов, Чень Юхуа постучал в дверь крайней фанзы, услышал невнятный ответ, привязал мулов к хилому дереву и вошел. Александр последовал за ним.

Затянутое промасленной бумагой оконце скудно освещало дымную фанзу, и Александр с трудом заметил сидевшего в углу старика. Неторопливо орудуя ножом, тощий старик вырезал что-то из обрубка ивы. Равнодушно глянув на вошедших, он продолжал работать.

— Что это вы делаете, отец? — спросил Александр, усаживаясь на внесенное в фанзу седло.

Чень Юхуа перевел вопрос.

Старик посмотрел на гостя, пожевал губами и заговорил негромко:

— Это будет бог богатства. Я делаю таких богов по десятку в день. Только теперь их никто не берет. Время не то. Люди, должно быть, решили, что сделанный из ивы бог богатства не принесет им ни хлеба, ни денег.

— Значит, ремесло ваше стало невыгодным? — серьезно, без улыбки, спросил Александр.

Тощий старик махнул рукой, отложил в сторону чурбачок:

— Какое там ремесло! Этим я при плохой погоде занимаюсь или когда уж очень заноют больные ноги, а всегда-то работаю на рисовом поле.

— Где же ваша семья?

— Никого у меня нет. Жена давно умерла, а двух сыновей казнили солдаты.

— За что? — спросил, устанавливая на циновке термос, Чень Юхуа.

— За то, что они у одного богатого тухао [3] зарезали сотню свиней и раздали мясо голодным беднякам.

Чень Юхуа налил из термоса кружку горячего чая, протянул старику:

— Пейте чай. Это ароматный, с цветами камелии. А насчет земли теперь дело пойдет по-другому. Землю получат те, кто на ней работает.

Старик невесело усмехнулся, обнажив беззубые десны, обнял кружку темными, корявыми пальцами.

— Вряд ли из этого что-нибудь получится, — проговорил он, подумав.

Отхлебнув глоток, старик продолжал, посматривая то на Александра, то на Чень Юхуа.

— Зимой стояли у нас на отдыхе солдаты-коммунисты из Железного полка генерала Е Тина.[4] Ничего плохого об этих парнях не скажешь. Отличные парни, веселые, вежливые. Они нам прямо сказали: «Организуйте у себя крестьянский союз, мироедов-тухао прижмите как следует, земли их между собой поделите». Мы так и сделали. А через месяц к нам пришли солдаты из восточной колонны генерала Чан Кашли. На их знаменах была гоминьдановская звезда, и они тоже говорили о революции и о Сун Ятсене. Вместе с этими солдатами вернулся изгнанный нами тухао. Солдаты созвали всех крестьян на берег озера, раздели догола, избили бамбуковыми палками, а землю вернули тухао. Вот вам и революция!

Александру надолго запомнились горькие слова полунищего старика. За время поездок по консульским округам ему не раз приходилось наблюдать, насколько по-разному ведут себя западная и восточная колонны Национально-революционной армии: если западная колонна, в которой было много коммунистов, почти не выходила из боев и уже воевала в провинции Хубэй, нацеливая удар на большой город Кайфын, то восточная колонна — ее вел главнокомандующий Чан Кайши — топталась на дальних подступах к Шанхаю, а первый корпус генерала Хэ Инциня вообще отсиживался в тылах, причем Хэ Инцинь по приказу главнокомандующего откомандировал из своего корпуса всех политработников-коммунистов. Хотя коммунисты, усиливая мощь единого общенародного фронта, еще при жизни Сун Ятсена вошли в Гоминьдан, оговорив полное сохранение своей политической и организационной самостоятельности, Чан Кайши смещал коммунистов со всех командных постов в восточной колонне и держал свою колонну в состоянии медлительного маневрирования, как будто выжидал чего-то.

— По-моему, старик прав, — сказал Александр переводчику, когда они покинули хижину. — В армии происходит что-то странное. Наши корреспонденты рассказывали мне, что Чан Кайши стал приглашать в восточную колонну немецких инструкторов, совещается с ними по ночам, встречается с какими-то иностранными представителями и не считает нужным ставить об этом в известность ЦИК Гоминьдана.

Чень Юхуа невозмутимо пожал плечами:

— Многие замечают это.

Для того чтобы беспрепятственно добраться с консульской почтой до Пекина, Александру надо было