— Конечно, не одни кулацкие защитники там собрались. Были и незаметные сельские агрономы, а только их на галерку загнали и рот им закрыли. Такие-то дела творились, друг Ставров!

— Теперь, наверно, все по-другому делается и белогвардейских агрономов не осталось, — сказал Андрей.

— Где там — не осталось! — сплюнул Долотов. — Сколько еще среди них дряни, кулацких подпевал! Это уж вам, советской молодежи, придется дебри расчищать да вести мужика к социализму.

Андрею нравилось, что Долотов разговаривает с ним как со взрослым, величает по фамилии, даже возлагает на него свои надежды. Это льстило, возвышало Андрея в его собственных глазах. Он приосанился, ловко, не выпуская вожжей, закурил папиросу и сказал:

— Нелегкая это будет работа, правда?

— Да, Ставров, нелегкая, — согласился Долотов. — Но ты запомни: настоящая работа никогда легкой не бывает…

Деревня Мертвый Лог, так же как и Огнищанка, лежала в широкой балке, меж двумя некрутыми ее краями, и состояла из девяти похожих одна на другую хатенок. Жили здесь мужики по фамилии Смурыгины, все родичи, переселенцы из Воронежской губернии. Из-за нищенства своего они не доехали до далекого казачьего Дона, куда стремились годами, и осели в Пустопольской волости, выбрав для оседлости угрюмую глинистую балку. Андрей знал почти всех мертволожских Смурыгиных. Были они низкорослые, хилые, неприветливые, как здешняя неласковая земля. Знал Андрей и деда Конона Смурыгина, ветхого старичка, родоначальница всей смурыгинской семьи. Он был искусный постовал и всем окрестным мужикам катал из овечьей шерсти отличные валенки.

Вот у этого-то старого постовала Конона Смурыгина еще с зимы прижились двое сектантов- странников. Как сказали Долотову, они вели опасную антисоветскую агитацию и уже почти совсем подбили мертволожцев на то, чтобы навсегда покинуть деревню и идти искать благословенное опоньское государство. Не слишком доверяясь такту молодого начальника ГПУ Зарудного, Григорий Кирьякович Долотов решил сам съездить в Мертвый Лог, посмотреть, что там происходит, и поговорить с жителями.

Когда Долотов в сопровождении Андрея вошел в хату Конона Смурыгина, их встретила хозяйка, горбатая старуха на костылях. Дед Конон и приземистый рыжебородый мужик сидели на полу, чинили упряжь. Дымная, насквозь прокопченная хата была наполнена тяжелым запахом кислой шерсти, прелой соломы и сырости.

Долотов снял шапку, поздоровался, присел на лавку, спросил о том о сем, потом обронил как бы невзначай:

— Ну а кто у вас тут людей на переселение подбивает?

— Я подбиваю, — смело ответил рыжебородый мужик, — только не на переселение, а на странничество, как велел господь Иисус.

— А кто ты такой? — спросил Долотов. — Откуда родом и как твоя фамилия?

Рыжебородый исподлобья глянул на Долотова, на Андрея.

— Я странник божий, — сказал он. — Месторождения своего не ведаю, имени же у меня нету никакого.

Григорий Кирьякович расстегнул кожанку, вытер платком рот и подбородок.

— А в опоньское царство ты мужиков зовешь?

— Так точно, зову, только не на поселение, а для несения молитвы.

— Где ж оно находится, это царство?

На секунду задумавшись, рыжебородый стал объяснять. Взгляд его хитроватых узеньких глаз перебегал с предмета на предмет, а руки он сложил на животе.

— Опоньское царство далеко, в губе океана-моря, на беловодии, возле острова Лов. Идти же туда надо через город Катеринбурх, на Томск, на Барнаул, апосля по реке Катурне на Красный Яр, сбочь снеговых гор и кижисской земли.

— Та-ак, — сказал Долотов. — Маршрут серьезный; что а говорить, особенно если пёхом переть на Томск, на Барнаул. Ну а напарник твой где, тот, который объявился с тобой в деревне?

Рыжебородый глянул в окошко:

— И напарник здеся. Вон он идет, у соседов был.

В хату твердо, по-хозяйски отворив дверь, вошел сухощавый, не старый еще человек с темно-русой кудрявой бородкой, такими же кудрявыми волосами и смазливым иконописным лицом. Увидев незнакомых людей, он приостановился, слегка сдвинул брови и произнес певучим речитативом:

— Доброго здравия мирным путникам!

— Здравствуйте, гражданин, — ответил Долотов и ногой пододвинул табурет. — Садитесь. В ногах правды нет.

— Спаси Христос, — ответил кудрявый и присел на табурет.

— Вы что же, тоже без имени и фамилии? — осведомился Григорий Кирьякович, довольно бесцеремонно разглядывая вошедшего.

— Братья странники по своим законам не носят никаких имен, гражданин начальник, — охотно объяснил тот. — Они считают, что разные имена и фамилии только разъединяют людей и ведут к раздору. Божий человек — это одно имя для меня, и для вас, и для всех. Так мы, странники, и зовемся.

— А другого имени у вас разве не было? — спросил Долотов.

Кудрявый улыбнулся:

— Нет, зачем же? Было… Федосей Поярков… Я до германской войны маляром работал в Великом Новгороде, злачные места раскрашивал, которые попы именуют храмами божьими. Там, в этих храмах, насмотрелся я, как народ дурят, и возненавидел церковь. В четырнадцатом году забрали меня в армию, зачислили в сто тридцать второй пехотный полк и на два года закинули в известные Пинские болота. Оттуда я ушел самовольно, познав неправду и не желая убивать себе подобных.

Потупив голову, кудрявый добавил:

— Потом меня изловили и за дезертирство расстреляли, только недостреляли — в четырех местах пулями тело пробили, накрыли палым листом и ушли… Вот с той ночи я и оставил свое имя, стал называть себя божьим человеком и пошел в странствие. Так вот и живу.

Андрей слушал кудрявого Пояркова, широко раскрыв глаза. Жизнь этого словоохотливого человека походила на сказку. И хотя волосы его были нечесаны, а под ногтями кинутых на колени рук чернела грязь, Андрею казалось, что на табурете сидит живой герой какой-то захватывающей книги, человек, не похожий на других.

— Чем же вы кормитесь в ваших странствиях? — спросил Андрей. — Где добываете одежду, обувь? Милостыню просите или как?

— Бывает, и милостыню просим, мир не без добрых людей, — охотно, даже весело объяснил Поярков. — Зачем же стыдиться подаяния, если оно дается от чистого сердца? Главное же — руки. Руки меня питают, молодой человек. Земля большая, градов и весей на ней неисчислимо много, идешь по земле, песней с богом беседуешь, красотой и щедротами земными любуешься. А зайдешь в село или в деревню какую, отыщешь калеку немощного, вдовицу, старика, одному огород польешь, другому в поле поможешь, третьему по дому чего-нибудь сделаешь — люди и накормят тебя, и напоят, и спать уложат.

— Какие же вы песни поете? — спросил Долотов. — Небось песни ваши против Советской власти направлены? А?

Кудрявый Поярков посмотрел на Григория Кирьяковича с обидой.

— Зачем же обязательно против Советской власти? Власть сама по себе, а мы сами по себе. Она нам не мешает, а мы ей тем более. Песни же у нас духовные, о странничестве, о покаянии. Впрочем, если желаете послушать, мы с товарищем можем заполнить вам песню.

Он слегка повернул голову к рыжебородому и вдруг затянул чистым, высоким тенором: