их удалим… Вторым ударом затронут хрящ гортани… На позвоночнике кровоподтек от удара тупым орудием…

Работая щипцами, пинцетами, отбрасывая на столик то один, то другой инструмент, Дмитрий Данилович очистил раны, забинтовал Кольке голову и сказал строго:

— Состояние у него очень серьезное. Надо немедленно везти в Ржанск, везти осторожно и аккуратно. Ступайте за санями, намостите побольше сена, я сам поеду о больным.

У окна, сдерживая вой, кусая губы, сидела Акулина, Колькина мать. Илья Длугач молча смотрел на неподвижно распростертого Кольку. Скулы у Длугача играли, закинутые за спину руки были сжаты в кулаки. Он повернулся к Андрею, отвел его в угол, дохнул в лицо водочным перегаром.

— До утра перепиши мне всех, кто нынче был в избе-читальне и кто с кем уходил до дому. Понятно? Перепиши всех поименно.

— Позавчера Колька говорил мне, что Васка Шаброва слышала возле колодца чей-то разговор, — сказал Андрей. — Она не узнала по голосам, кто говорит.

— А что говорили? — спросил Длугач.

— Что надо, мол, нашему писарю язык укоротить и отучить его от писанины.

— Та-ак! — Длугач шагнул к стоявшему у дверей Шаброву. — Сейчас же ступай до дому и веди свою дочку Василину в сельсовет, я буду снимать с нее допрос. Я их, гадов, все равно найду!

Перед рассветом Кольку увезли в Ржанск. Он так и не пришел в себя. С ним поехали отчим и Дмитрий Данилович. Плачущую Акулину увели соседи. Вскоре амбулатория опустела. Долго стоял Андрей у ворот, думая о Кольке и перебирая в памяти всех огнищан. Но как ни старался он определить, кто мог так изувечить его товарища, ответ не находился. «Иван и Ларион ушли с девками, — перечислял Андрей, — Гаврюшка Базлов пошел провожать свою Тосю куда-то в гости, Тихон Терпужный надрызгался пьяный, его повел домой Антон Шабров. Соседские парни уходили последними и направились совсем в другую сторону…»

Случай с Колькой взволновал и напугал Андрея. Он как будто повзрослел за эту ночь. Укладываясь спать, Андрей вспоминал все, что писалось в газетах о не знающей пощады борьбе, которая идет по деревням и селам. Борьба эта страшна потому, что люди бьют людей из-за угла, в спину, прячась в темноте ночи; днем работают, разговаривают друг с другом, по-хорошему улыбаются, молятся богу, а ночами рубят своих односельчан топорами, лопатами, пробивают им головы так, как пробили Кольке Турчаку. Андрей чувствовал, понимал, что за этими убийствами, поджогами, ударами из-за угла черной тенью стоит старое, что оно еще не добито, еще ворочается, больно кусает, ранит.

Ворочаясь под полушубком, Андрей подумал и о том, что ему рано или поздно придется занять место в этой борьбе, что тут не удастся отойти в сторону, спрятаться, что любому человеку волей-неволей придется стать в строй. Он не знал, что нужно будет делать ему, Андрею Ставрову, по сердце подсказывало ему, что он должен быть в том стане, где сошлись все люди, которых он любит, — дядя Александр, Илья Длугач, дед Силыч, Долотов, искалеченный Колька Турчак.

Уже засыпая, Андрей вспомнил сдавленное хрипение Кольки, его липкие от крови волосы, распростертое на амбулаторной кушетке, освещенное лампами тело.

«Нет, нет, этого прощать нельзя! — Андрей скрипнул зубами. — За это надо бить без жалости, без пощады, так, как это делает Длугач…»

Дмитрий Данилович вернулся на другой день. Он сказал, что Кольке сделали операцию и что положение его почти безнадежно — ударом повреждена мозговая оболочка.

— Если он даже выживет, — сказал Дмитрий Данилович, — то останется калекой, надолго потеряет дар речи или станет эпилептиком…

Длугач допрашивал Васку Шаброву всю ночь, грозил ей, стращал тюрьмой. Но она только всхлипывала и бормотала одно:

— Знать ничего не знаю. Хоть убейте меня — не знаю…

Тропу и ложбину, где произошло избиение, Длугач исползал на четвереньках, искал ночью, с фонарями, искал утром, но не нашел ничего, кроме обрывка ржавой цепочки и двух обгоревших спичек.

В первую же весну после смерти старого Данилы Ставрова хлопотливая Настасья Мартыновна высадила на его могиле несколько пучков зеленой травы, которую огнищане называли по-разному: одни — могильницей, другие — гробной травой, третьи — воловьим повоем.

Однажды Андрей спросил у деда Силыча, как же все-таки называется эта сочная, низко стелющаяся трава, и дед Силыч сказал:

— Никакая это не могильница и не гробница, она для такого дела не подходит. Разве ж ты не видишь, сколько в ней, в этой травке, буйства да веселости? А правильное ее название — малый барвинок.

И в самом деле, никогда не увядала на могиле веселая, кудрявая травка. Лишь поздней осенью, когда зашумят над холмом холодные ветры и все вокруг замрет в оцепенении, чуть побуреет малый барвинок, слегка обнажит ползучие стебли и накрывается снегом, как белым одеялом, живой, упрямый и крепкий. А в первую же предвесеннюю оттепель, как только сквозь толщу снега пробьются слабые стру-мочки талой воды, зашевелится неумирающий крепыш барвинок, проклюнут ледяную пленку его слежавшиеся за зиму изумрудно-зеленые кожистые листья, и начнет он ползти во все стороны, цепко грабастая новыми корнями каждый клочок земли. И, глядишь, пригреет солнце разок, другой, омоют ранние грозы пробужденную землю, а барвинок уже красуется, зеленеет вовсю, выбрасывает из сочной листвяной гущи розоватые, как утреннее небо, тронутые голубизной, неприметно-малые цветы…

Андрею полюбилась эта живучая, ласковая трава. Не раз, проходя мимо кладбища, он перелезал через полугнилой плетень, усаживался возле дедовой могилы и, покуривая папиросу, отдыхал в тени. За шесть лет могила осела, словно вросла в землю, но дубовый крест с железным кольцом стоял нерушимо, и вокруг него, расплываясь кудрявой зеленкой, вился барвинок.

Как-то Андрей встретил на кладбище деда Силыча. Сидя на пеньке, старик мастерил из грушевого корневища колодку для рубанка. Приветливо глянув на Андрея из-под мохнатых бровей, Силыч осведомился:

— Прародителя своего проведать пришел?

— Ага, — кивнул Андрей.

— Хорошее дело.

— Я часто бываю тут, — сказал Андрей. — Как прохожу мимо, так заворачиваю. Посижу, покурю.

Дед Силыч ухмыльнулся:

— Небось думу думаешь про жизнь, про смерть? А?

— Нет, почему? — слегка смутился Андрей. — Просто так, сядешь, посидишь… Небо над тобой чистое, воздух свежий, травка вон зеленеет, смотрите, какая сочная.

Старик полюбовался ладно выстроганной колодкой, опустил ее на колени, вздохнул.

— Травка эта великую пользу людям приносит. Как только человек помрет, она, никем не сеянная, враз на могиле оказывается, начинает соками умершей плоти питаться и вроде обратно выводит покойного на свет божий: иди, дескать, голуба моя, и живи хотя бы в ином обличье.

Хитровато скосив глаза, дед Силыч подтолкнул Андрея локтем.

— Оно конечно, не дюже интересно воскреснуть в обличье телка, который покушает эту травку, или же, скажем, шелудивой овечки, которая походя щипнет ее и помандрует дальше, а все же, я думаю, лучше хотя бы овечке пользу принести, нежели сгинуть бесследно. Правильно я говорю или нет?

— По-моему, правильно, — пожал плечами Андрей. — Только никто не знает, что с человеком происходит после смерти, и потому судить об этом трудно.

Дед Силыч отложил колодку и заговорил строго и задумчиво, изредка посматривая на Андрея:

— Человеку незачем гадать, чего с ним будет на том свете и какой он, тот свет. Вот попы сколько веков толкуют нам про бога, про ангелов, про рай и ад, а все это, должно быть, сказки, пустая брехня. Ты видал, как в лесу гниет поваленная грозою верба? Лежит черная, неживая, а потом рассыпается прахом. Точно так же и человек: отживет, сколько ему пощастит, и одно от него останется — прах.

— Говорят же, что у человека, в отличие от вербы, есть душа, — усмехнулся Андрей.