колодезные насосы. И теперь еще зеленые, с красными колесами «юстовские» плуги, бороны и косилки расходились во все концы страны, только вместо клейма «Генрих Юст» на заводских изделиях стояло новое клеймо — «Красный витязь».

— Всему свое время, — сказал Платон Иванович.

Он вошел в цех. Рабочие — большинство их показалось Платону Ивановичу неоперившейся молодежью — расходились к станкам, позванивая инструментом. На ходу раздеваясь, пробежал молодой инженер, начальник цеха, с которым успел познакомиться Платон Иванович у директора завода.

Во дворе протяжно зазвучал гонг. Рабочий день начался. И сразу завод наполнился грохотом металла, звоном, шумом станков. Платон Иванович медленно снял пальто, повесил его на крюк в углу, провел рукой по седеющим волосам.

Через десять минут к нему подошли два молодых токаря, заговорили наперебой:

— Вы новый мастер?

— Товарищ Солодов?

— С нас вот требуют быстроты, а резцы горят — чего делать?

— Охлаждайте керосином или мыльной водой, — сказал Платон Иванович.

— Так мы же не сталь обрабатываем, а чугун, — возразил один из токарей. — Разве чугун можно охлаждать керосином?

Платон Иванович сдвинул брови:

— Вы не чугун, а резец охлаждайте. Понятно?

Он круто повернулся, прошелся по цеху, приветственно похлопал по плечу работавшего на третьем станке Матвея Арефьевича, потом стал останавливаться у каждого станка, заговаривать с рабочими. То тут, то там слышались его короткие спокойные замечания.

— Напрасно вы, молодой человек, измеряете расстояние между канавками такой грубой скобой. Привыкайте к точности, пользуйтесь микроштыкмусом…

— А у вас что? Дыры вала не совпадают с дырами планшайбы? Закрепите вал, он и не будет качаться…

— Я вам советую, дорогой, заправить в суппорты разные резцы, один пошире, другой поуже — так дело пойдет быстрее…

Платон Иванович неторопливо ходил по цеху, пристально, надев очки, рассматривал отдельные детали, а вслед ему несся шепоток:

— Новый-то мастер, видать, дока.

— Он, говорят, лет десять тут проработал.

— На «Потемкине», говорят, плавал.

— А по характеру, видать, не злой.

— Выговаривает, а глаза у него смеются…

День показался Платону Ивановичу таким коротким, что он оставил свой завтрак нетронутым и не заметил, как стемнело. На протяжении дня он встретил полсотни старых заводских товарищей — слесарей, литейщиков, формовщиков, инженеров, — и каждый из них обнимал его, пожимал руку, расспрашивал. Платон Иванович почувствовал, что теперь, после долгой разлуки, завод стал для него еще дороже, чем был.

Возвращался в темноте. У калитки его встретили Марфа Васильевна и Еля.

— Ну как, папка, доволен? — закричала Еля, прижимаясь головой к отцовскому плечу.

— Очень доволен, Елочка, — сказал Платон Иванович, — только есть хочу до невозможности.

— Почему же ты завтрак не съел? — удивленно спросила Марфа Васильевна. — Я тебе булочку положила, масла, яичек.

Платон Иванович виновато почесал затылок:

— Про завтрак я, понимаешь, забыл…

Обед в этот день прошел в семье Солодовых празднично. В честь возвращения мужа на завод Марфа Васильевна купила вина. Все выпили за здоровье Платона Ивановича, а он, закусывая, часто вытирая усы и рот накрахмаленной салфеткой, принялся обстоятельно рассказывать о заводе и сегодняшних встречах. Мать и дочь, подперев ладонями щеки, внимательно слушали. Они знали и Шавырина, и многих других рабочих и мастеров, о которых упоминал Платон Иванович, им было интересно слушать о знакомых людях.

Так у Солодовых началась прерванная годами голода городская жизнь, и уже через несколько дней им показалось, что эту жизнь ничто не прерывало, что вообще не было ни глухого Пустополья, ни деревенских невзгод, а был только тяжелый сон.

Но, пожалуй, никто в семье Солодовых так бурно не радовался возвращению в город, как Еля. Она наслаждалась всем — шумом трамваев, нарядными витринами, веселой человеческой толпой, всеми звуками, шумами, красками и запахами большого города. Вместе с Павлом Юрасовым Еля ходила в театр, пропадала в музеях, смотрела захватывающие кинобоевики.

Скоро к Павлу и Еле присоединились молодые Шавырины — брат и две сестры. Юрий Шавырин, не по возрасту полный юноша с чисто выбритыми щеками и модной прической, вначале относился к Еле покровительственно, обучал ее фотографии, водил на концерты, а потом влюбился и каждый свободный час стал проводить у Солодовых. Приносил иллюстрированные журналы, копировал затейливые рисунки для вышивки, а иногда просто болтал о всякой всячине.

Еле нравились ухаживания Юрия, взрослого парня. В ней все больше обнаруживалось то безыскусственное и потому особенно тонкое и непринужденное кокетство, которое свойственно каждой красивой, здоровой девушке и не требует от нее никаких усилий. В своем милом девическом кокетстве Еля не ставила перед собой никаких целей, но при появлении Юрия она неизменно и незаметно для себя меняла интонации, мягким и округленным жестом поправляла волосы, смеялась заразительно и звонко.

— Ты что ж, променяла своего огнищанского рыцаря Андрюшку Ставрова на этого боровка в полосатом свитере? — тщетно скрывая ревность, спросил как-то у Ели Павел Юрасов. — А сама мне говорила, что обещала писать в Огнищанку.

— Ну обещала, что ж из этого? — ответила Еля. — Напишу когда-нибудь…

На секунду ей вспомнилась спрятанная между двумя холмами убогая деревушка, высохший пруд, старый парк, бурые поля под пасмурным небом, Андрей, одиноко стоявший на перроне полустанка с фуражкой в руке. Еле стало жалко Андрея, захотелось увидеть его, но она лениво отмахнулась от воспоминаний и подумала: «Если захочет, напишет сам».

Под избу-читальню была отведена большая комната в старом кулацком доме, в котором теперь размещался сельсовет. В комнате было шесть окон, между ними Андрей наклеил вырезанные из «Красной нивы» картинки, а на свободной стене, в окружении плакатов, прибил два портрета в рамках — Ленина и писателя Фурманова. Плакаты Андрею выдали в волполитпросвете. В первые дни они пугали огнищанских баб. Почти полстены занимал плакат Авиахима: багрово-красная голова в клетчатом кепи, в очках, вместо стекол в оправу очков были вставлены восточное и западное полушария, под которыми сверкали ощеренные в улыбке зубы фантастического парня-весельчака. Надпись к плакату гласила: «Совершить кругосветное путешествие можно за 50 копеек, купив лотерейный билет Авиахима». Второй был еще больше и ярче. Окруженный звездами, на плакате алел гигант рабочий в фартуке. Он стоял, широко расставив ноги, одним башмаком касаясь Кремлевской башни, а другим — завода. В руках рабочий держал электростанцию, от которой расходились апельсиново-желтые лучи.

— Тьфу, чтоб тебя гром побил! — шарахались бабы при виде плакатов. — Придумают же такое, что ноги трясутся.

— Очкастый вовсе на черта скидывается…

— Гляди, как зубы оскалил!

Длугачу, однако, плакаты понравились.

— Ничего, подходящие плакатики, — сказал он, войдя в избу-читальню, — в самую точку бьют. Надо только людям разъяснение про плакаты делать, особливо темным женщинам, а то они с перепугу нервы себе суродуют.