С балкона солодовской квартиры виден был почти весь город, вытянутый вдоль неширокой, спокойной реки: застроенные высокими домами улицы, площади, купола церквей, лес заводских труб на окраинах, пристани, над которыми с весны до осени темной пеленой расстилался пароходный дым, а зимой, по ночам, ослепительными зелено-голубыми молниями вспыхивали огни сварочных аппаратов.

Еля, как всякая девушка ее возраста, с первого же часа пребывания в городе чувствовала себя на седьмом небе. Остались где-то позади однообразные, по-осеннему унылые поля, убогие деревенские домишки, грязь и скука на кривых улицах Пустополья. У Ели начиналась новая жизнь. Город встретил ее громадинами домов, блеском витрин, звоном ярко выкрашенных трамваев, шумом и гомоном многотысячной толпы, непрерывным движением людей, лошадей, машин.

Квартира тоже понравилась Еле. Комнаты были хоть и небольшие, но чистые, двери и окна окрашены белой масляной краской, полы обиты линолеумом, со двора на террасу вела входная лесенка с перилами, и всюду — во дворе, на террасе, в комнатах — было убрано, подметено, почищено.

— Как тут хорошо! — закричала Еля, пробежав по двору и осмотрев квартиру.

— Тебе нравится? — спросил Платон Иванович, любуясь дочерью.

— Очень нравится. — Еля зарумянилась.

Платон Иванович потеребил ее косу.

— Ну, я очень рад. Помогай маме устраиваться, а потом пойдешь со мной на завод, посмотришь, каким он красавцем стал.

Несколько дней Марфа Васильевна и Еля возились в квартире, планируя, где будет спальня, где столовая, расставляя купленную по случаю недорогую мебель, развешивая сохранившиеся после пятилетних скитаний коврики, картины в дешевых рамках — все, что было привезено в город или приобретено в последние дни Платоном Ивановичем.

Как это всегда бывало, скоро под умелыми руками Марфы Васильевны каждый уголок квартиры засиял чистотой и порядком, от половичка в коридоре до белоснежного покрывала на Елиной кровати, все нашло свое место. Квартира приобрела жилой вид.

— Можно справлять новоселье и Новый год вместе, — сказал довольный Платон Иванович. — Вечером позовем Юрасовых и выпьем с ними по стаканчику.

Юрасовы тоже переехали в город и сняли квартиру в полуподвальном помещении большого дома на одной из центральных улиц. Матвей Арефьевич Юрасов устроился токарем на том же заводе, где стал работать Платон Иванович.

Новоселье справили скромно, но весело. Посидели двумя семьями сначала у Солодовых, потом у Юрасовых, вспомнили пустопольские мытарства, свою мастерскую в сарае.

— Вот, скажи ты, как человек устроен, — задумчиво проговорил чуть захмелевший Платон Иванович, поглядывая то на жену, то на Юрасова. — Казалось бы, что такое Пустополье или эта наша мастерская? Чепуха, собачья дыра. Вот проработали пять лет в этой дыре, расстались с нею — и мне уже чего-то жалко, как будто распрощался я с добрым знакомым.

— Есть о чем жалеть! — Матвей Арефьевич махнул рукой.

— Жалеть, конечно, не о чем, а я вот вспоминаю, сколько нам пришлось повозиться с окаянным мотором, как мы наш станок устанавливали, как доставали каждое сверло, каждый напильник, сколько лет трудились. И думаю: ведь только эта мастерская и спасла наши семьи.

— Ничего, — отозвалась Марфа Васильевна. — Что было, то прошло. Теперь будете на заводе работать, детей учить. Всему свое время.

Толстая Харитина Саввишна поддакнула:

— Правильно. Давайте выпьем за наших детей, за их счастье в новом году!

Из Елиной угловой комнатки позвали Павла и Елю:

— Идите, молодежь, выпейте по рюмочке кагора!

В дверях показался Павел, осторожно придерживая Елю под локоть. Ему пошел девятнадцатый год, и был он красив той яркой, хотя и резковатой красотой, какая часто встречается на юге: пышные черные волосы, черные брови над серыми глазами, припухлые, чувственные губы. Еля ростом была ниже Павла. Она расцвела в свои шестнадцать лет и держалась так свободно, что Павел рядом с ней казался увальнем.

— Вот поднялись наши ребята, как на дрожжах взошли, — сказала Харитина Саввишна, не сводя с сына глаз. — Я и не заметила, как они выросли.

Еля присела на стул рядом с матерью, Павел облокотился о стул Ели.

— Куда же вы думаете Павлика определять? — спросил Платон Иванович.

Матвей Арефьевич переглянулся с женой:

— Мы с Саввишной советуем ему в техникум поступить, в торгово-промышленный, у меня там знакомый работает.

— Не пойду в торгово-промышленный техникум, — насупился Павел, — крепко он мне нужен!

— Слыхали? Техникум ему не нужен. Хочу, говорит, на завод идти работать.

Марфа Васильевна лукаво глянула на Павла:

— Ну-у, Павлик, тогда мы Елку за тебя не отдадим. Она у нас осенью в музыкальную школу поступит, учиться будет. Зачем ей неученый жених?

— Я на Елке жениться не собираюсь, — багрово покраснев, сказал Павел.

— Вот тебе и на! Почему же это?

— Она все равно за меня не пойдет.

Все захохотали. Павел и сам рассмеялся. Еля, поддразнивая его, качнула стул.

— А я вот назло всем возьму и выйду за тебя замуж.

— Что ж, если хочешь стать женой рабочего, — серьезно сказал Павел, — выходи за меня.

— Разве ты всю жизнь хочешь остаться рабочим?

Павел выпрямился:

— Почему же всю жизнь? У меня одна мечта — стать таким мастером, как Платон Иванович. Я, бывало, смотрел там, в мастерской, что Платон Иванович делает с железом, медью, сталью, а потом ночами не спал: если б, думал, мне такие золотые руки, я бы не знаю что сотворил.

Растроганный Платон Иванович тронул плечо Матвея Арефьевича:

— Видишь ты, какая штука. Может, на самом деле возьмем его с собой на завод? А? Пускай парень работает.

Матвей Арефьевич потемнел лицом:

— Об этом не может быть никакого разговора. Осенью Пашка поступит в торгово-промышленный техникум — и все. Окончит техникум, тогда пусть делает что хочет, а оставлять его недоучкой я не желаю. Завод заводом, а учеба учебой.

Заговорили о заводе. И Солодов и Юрасов были приняты в механический цех, первый — мастером, второй — токарем. На работу они должны были выйти после Нового года, третьего января. Этот день приближался, и с каждым часом Платон Иванович испытывал все большее волнение.

— Понимаешь, Арефьич, — сказал он другу, — пять лет не был я на заводе и вот теперь возвращаюсь, как в родительский дом после разлуки. Как же, думаю, встретят меня там, в родной семье? И радостно мне, понимаешь, и боязно: вдруг я за эти годы от чего-то отстал, чего-то не пойму, в чем-то ошибку сделаю?

— Брось ты, ей-богу! — Матвей Арефьевич обнял его. — Пятнадцать лет проработал на этом самом заводе, мастер — какого не найдешь, а сам как малое дите. Мне до тебя далеко, а я послезавтра за свой станочек так спокойненько встану, как будто только вчера с ним расстался. Вот посмотришь.

— Ничего, папка, — Еля приласкалась к отцу, — все будет хорошо…

Третьего января Платон Иванович поднялся затемно, разбудил Марфу Васильевну, надел свой старый рабочий костюм, завернул в газету приготовленный сонной женой завтрак.

— Ну, Марфуша, я пошел, — сказал он торжественно.

— В добрый час!

Платон Иванович зашагал пустынными улицами до трамвайной остановки. Сегодня как будто все радовались вместе с Платоном Ивановичем: впервые за неделю выдалось ясное зимнее утро с чистым бледно-голубым небом, с розоватой зарей на востоке, с легким морозцем. Одетые в полушубки дворники,