все… про мое…
— Сам ли того желаешь?
— Вестимо. Кто ж, коли не сам-то…
И он рассказал Пахому все — от того часа, когда стал сознательно
откликаться на свое имя, и до сегодняшнего дня…
Когда закончил, Пахом сел к нему на лавку и обнял мальчика, крепко прижав к своей широкой и сильной груди хрупкое тело Петруньки, а губами припав к его вспотевшему лбу.
— Ах, люди, люди, человеки вы Божьи… — глубоко вздохнув, промолвил Пахом. — И пошто вы столь жадны да беспощадны? Такими ли создавал вас Господь?.. Ох-хо-хо-о-о… Знавал я сих станичников- разбойников, знавал, как же… Не раз видывал их в дебрях сих… А уж главаря ихнего, Воеводу по прозвищу, тем паче знаю особенно: от тяжкой дурной болезни врачевал его, заразной безмерно для баб… За спасение свое целую пригоршню золотых монет мне отсыпал… Противны деньги сии, да делать было нечего: взял их, иначе спалили бы за обиду скит мой разбойнички эти безбожные… Так это ты поджег берлоги разбойничьи?
— Угу…
— А кто же их рубил?
— Кого? — не понял Петрунька.
— Да станичников-то этих? Я ведь как увидел, что лес горит зимою, так сразу и уразумел, что больше не от кого пожару быть, как не от жильцов сих непрошеных. Я, понятное дело, туда — поглядеть на пожар да убедиться, что скита моего он не пожрет. С лесным пожаром шутки плохи — все спалит, что не утонуло прежде… Да… Так пришел я туда и как глянул, что творилося там, так едва дух не испустил от страха: лежат все разбойнички возле земляных нор своих кто с отрубленною напрочь головою, кто
с прорубленною насквозь спиною, кто… Ох, Господи, кара Твоя суровая была по деяниям злодеев сих. Но кто же по приговору Божьему свершил казнь столь страшную? Уж не ты ли, милок?
Петрунька от изумления вытаращил глаза.
— Куда уж мне, дядька Пахом… — пробормотал он. — Сено поджег точно я, а кто порубал разбойников, не ведаю. Я поджег все лазы в их землянки да убежал…
— Большой стог дотла выгорел, а там… там видел я чьи-то кости… обгорелые… большие… видать, человек тот немалый был… а рядом — топор обгорелый же…
— Может, воевода в костре том и сгорел? — стуча зубами, тихо спросил Петрунька.
— Да нет, человечишкой был он плюгавеньким, а там… Нет, другой кто-то… большой…
…К весне, к длинным, солнечным погожим дням Петрунька окончательно оправился от всех своих ран и болезней и теперь большую часть дня проводил на большом дворе Пахомова скита, помогая хозяину во всех его многочисленных и разнообразных хозяйственных делах.
Скит…
Первые христиане-подвижники на Руси, а вслед за ними и многие истинно и непоколебимо верующие во Христа служители церкви и люди, на коих снизошло озарение Божье, нередко находили для себя пристанище вдали от суеты, в глухомани непроходимой, в созерцании и отыскании основ Истины, в общении с Создателем через очищение души и укрощение плоти. Со временем небольшие общины суровых и непреклонных монахо
в объединяли свои скиты, отшельничьи ямы, в некие монастыри с крайне суровым и жестким уставом жизни. Уединенные помещения, скиты, для наиболее ревностных служителей церкви или, напротив, для монахов, нуждавшихся в укреплении духа своего и веры, стали постепенно возникать
и в обычных святых обителях.
То же, что Пахом называл своим скитом, имело прямое отношение
к судьбе этого человека, но отнюдь не к местам духовного или телесного
уединения и очищения…
…Когда в семье Пахома, где помимо него было еще двенадцать детей, помер глава, отец семейства, мальчику не было еще и полных девяти лет.
У матери на руках остались еще пятеро младших детей, а остальные либо жили уже отдельно своими семьями, либо мать была вынуждена раздать их сердобольным людям для учения, работы и пропитания…
Пахом достался старой знахарке Акулине. Вся Вологда, все окрестные деревни, станы, посады и ямы сходились в ее утлую, словно вросшую
в землю избушку в поисках спасения от недугов телесных. Хромая и горбатая, она с самой ранней весны, вслед за первыми ручьями талого снега и до нового первого снега собирала в девственных окрестных лесах травы и ягоды, цветы и листья, грибы и коренья, сок древесный и мед, мох, кору, шишки, птичьи яйца да звериный кал — все, чем бесконечно богат северный русский лес. Она принимала роды, вправляла грыжи, заговаривала зубы, сращивала поломанные кости, укрощала бабью похоть и воевала с мужским бессилием, снимала бельмо с глаз и останавливала течь желудка, красила волосы и сводила чирьи, привораживала желанных и отвращала ненавистных, вытравливала плод неправедный и заставляла плодоносить ежегодно чуть ли не от ветра единого — словом, вологодская знахарка Акулина лечила всех от всего, приговаривая потихоньку:
— У Господа Бога забот много — все болячки у всех смертных исцелить ему недосуг. На дело сие святое Всевышний нас, знахарей своих, определил да благословил. От Бога мы, сталбыть… Ну, раб Божий, очисти душу свою пред ликами святыми, кинь монетку в кружечку да и шепни, что недужится, где неможется, а где и не слаживается…
Десять лет постигал Пахом великую науку врачевания людей. Даже заговаривать словом и жестами научился до полного отключения их сознания. Каждая травка и листочек, всякая ягодка, грибок, корешок да шишка, лесные ручейки, мед да сок древесный, даже, казалось бы, терпкий, сладостный, невыразимо нежный и упоительный аромат родных лесов, полей и лугов — все отдавало ему свою целебную силу, чтобы воплотиться в здоровье и счастье людское…
Все отдала ему вологодская знахарка Акулина по прозвищу Богова. Все — что знала, что умела, что чувствовала. Пахом готов был самостоятельно врачевать страждущих…
И вот однажды на какой-то удивительно светлой и поросшей мягкой травой вперемешку с ландышем маленькой лесной полянке Акулина, тяжело опираясь на свою клюку, присела на небольшой березовый пень и, отдышавшись немного, пальцем поманила к себе Пахома.
— Ну вот, сталбыть, и за мною Господь послал… Отойду вскорости… Умаялась я вовсе… Уж на десятый десяток взобралась было… Ан круто… сталбыть… Ты, Пахомушко, не тужи по мне больно-то: кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не ведали… Ох Господи, помилуй да пощади чадо мое любимое, сердцу моему милое…
— Полно, бабаня, отходную-то воспевать!
— Да нет уж… в самую пору приходится… Помирает ведь не старый,
а поспелый… Двор мой с избою — тебе, Пахомушко. Прибыток мой тож тебе. Ты не гляди, что медяки, а знай, что их много… Людей берегись: зависть да злоба в лютых зверей обращает их порою… Ну да обо всем на свете разговор у нас с тобою был уж. Теперича прими благословение мое да и ступай себе с Богом. Простому смертному невместно за смертью приглядывать. Ступай, ступай, чадушко, с Богом. Сталбыть, на смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь… Ступай… А завтра поутру схорони меня тут, у пенька… Благостно тут, отрадно…
…Недаром, видать, сказывают, будто в чужую жену черт не одну ложку меду кладет…
Как-то на Луков день117 в церкви, битком набитой народом по случаю на редкость теплой, сухой да яркой погоды и большого торга, привлекшего множество народа со всех ближних и дальних окраин Вологды, а также больших гостей из Холмогор, Ярославля, Ростова, Суздаля и даже из самой Москвы, Пахом вдруг почувствовал на своем затылке чье-то взволнованное дыхание и едва различимый шепот:
— Не запирай к ночи калитку… Жди с первою луною… Страждущую
не отврати, лекарь… Не оборачивайся да молчи…
Пахом, не знавший к тому времени близости женской, взволновался. И предчувствие великого открытия и непостижимого блаженства не обмануло его…
