прочь с кишок, прочь с сердца, прочь с печенки, прочь с лица, прочь с глаз, прочь с мозгов головяных, прочь с мозгов костяных, прочь с кожи да с ногтей — прочь болячки все с детей! Эй, да ты хоть жив ли еще?

— Жи… живой… вовсе живой… хорошо-то как… только кости… хрустят вроде бы… ты бы, может, не ломал бы их?.. куда ж я без них-то?.. Ты бы, дедушка Пахом, может, отдохнул бы самую малость, а уж потом и того…

Пахом засмеялся, но мять Петруньку перестал. Он зачерпнул ковшом какую-то густую и темную жидкость и снова плеснул на раскаленные камни. Мята, шиповник, мед, валериана, земляника, ландыш, парамон116 — все в этом невероятном аромате ощущалось в отдельности, а взятое вместе, вдыхаемое полной грудью, приносило такое осязаемое всем существом блаженство и облегчение, что невольно глаза смежаются, и погружаешься

в сладостные, трепетные грезы…

— А ты вовсе и не дед, — проговорил вдруг Петрунька, блаженствуя на своей лавке.

— С чего это ты меня разжаловал-то, а, милок? — усмехнулся Пахом, возясь с березовым веником в одной из своих кадушек. — Аль борода мала?

— Вовсе и ни к чему твоя борода! — решительно заявил Петрунька. — Просто весь ты еще молодой — и все тут! Телеса-то у тебя вон какие… и ручищи… и все… такое… Ну, вовсе молодое еще… Не дед ты вовсе, а просто мужик!

— Угу… Это ты верно го

воришь — просто мужик я.

— А сколько годов на тебе намотано?

— Да уж и не так мало — ближе к сорока, чем к тридцати. Тоже груз немалый…

— Угу… — согласился Петрунька. — А сейчас что со мною делать станешь?

— Да вот выстегаю тебя веничком березовым да и закину обратно на горячую печку. Есть еще хворь в тебе, есть. Ишь хрипянка какая изнутри исходит… м-м-м…

Больше недели Пахом ежедневно носил Петруньку в баню, отпаивал его всевозможными настойками и наливками, по многу раз в день смазывал лицо тополиным маслом, растирал тело анисовым маслом и давал по утрам и вечерам пить его — словом, выхаживал Петруньку, как дитя родное!

И однажды Петрунька спросил его:

— И пошто ты так возишься со мною? От скуки, поди?

— Хм… Человек ведь ты страждущий… — серьезно ответил Пахом, — создание Божие. И вовсе не вожусь я с тобою, а врачую…

— Так ты — знахарь?

— Лекарь я.

— Не чирь, так чиряк, не червь, так червяк… батюшка мой сказывал.

А тогда с чего же ты в эдакую глухомань забрался? Да к тебе не то что человек — зверь дикий дорогу не отыщет…

— Не отыщет… — мягко улыбнувшись, удовлетворенно вздохнул

Пахом. — Тем и живу…

— А говоришь — лекарь… Тот среди людей живет в городу великом, на Москве, царя нашего лечит, да воинов его верных, кои поранены в битвах были. Вот и батюшку моего тоже лечили лекари царские. Так они все иноземцы латынские. А ты — наш, христианский, стало быть, знахарь ты. К тому ж ты вон куда забрался-то… в скит какой-то… А он и не скит вовсе… Ну… запутался я совсем с тобою…

Пахом добродушно засмеялся, ласково потрепал Петруньку по голове

и сказал:

— По-разному живут человеки, создания Божьи и Его наказание… Одни — в миру, у всех прочих на виду, иные — в тиши келейной, другие — за власть ухватившись, а еще — золото из всего добывающие или просто юродствующие, а кто с мечом земли чужие вытаптывает, кто людей рождает, а кто их

и убивает… Но кто-то же должен всех их, человеков столь разных, обласкать да обврачевать?! Вот меня Господь Бог и сподобил быть таким вот лекарем…

— А зачем ты тогда в эдакую глушь упрятался?

— Чтобы лечить да врачевать, нужны лекарства многие, кои делаются

из того, что растет в лесах, на полях, плавает в реках да в озерах, живет в норах, дуплах да берлогах, летает в небесях, а то и скрывается в камнях. Готовить снадобья разные от хворостей всяких на людях никак нельзя: ты им

в горшках всяких жизни продление творишь, а они тебя же за колдовство мнимое на костер волокут… Да разумеешь ли ты меня, отрок недозрелый?

Тот смотрел на Пахома глазами, полными страха и недоумения, а потом спросил:

— Так ты — колдун?

Пахом тяжело вздохнул и печально улыбнулся.

— Вот и ты эдак-то… — проговорил он. — Ладно… Подрастешь малость, поймешь, что к чему и почем как. Темень людская покуда непроглядна… Да

и жестоки люди непомерно… Нет от того снадобий… покуда… Вот коли заморские лекари жилы режут да кровь по всякому поводу и без оного с человека выпускают, за сие надругательство над естеством человеческим золото отсыпают им прещедростно. Только проку от того никакого, вред единый страждущему! Зато кошель свой лекарь заморский отменно врачеванием сим лечит… А вот коли я из травки да цветочков, медушки-батюшки да сальца зверюшки какой-нибудь снадобье страждущим изготовлю — того и гляди на костер меня, словно колдуна-ведуна, отволокут, хотя лекарства мои молитвами сдобрены и от нечистой силы аминем охранены. А коли с иного бока на сие взглянуть, так ведь нечистая сила и впрямь может любой облик обресть: и цветка, и травки, и зверька, и птахи — и чего сама захочет… Вот и судят нас, лесных лекарей, строже всяких там татей безбожных! Вот и лечим мы хворых, со смертью по вся дни воюя, из лесов своих, из скитов вроде моего, из деревень глухих иль в городах затаясь, изгнанники доброхотные, за всех человеков страдальцы, за добро наше казнимые, Господом Богом редко видимые… Делаю я лекарства от всех ведомых мне болезней, продаю неким людишкам торговым в Вологде, а уж они-то развозят их по всем городам да весям нашим,

а иной раз — и в страны заморские… Тем вот и жив. Бога гневить не стану —

в достатке содержу себя покуда… Ну, понял ли ты меня, раб Божий Петр?

— Кажись… — пожал плечами Петрунька. — Так ты, выходит, вовсе и не колдун?

— Так и выходит, что лекарь я, милок, лекарь. Тебя вот из волчьих пастей вытащил, у самой смерти безносой тебя отобрал, выходил да снадобьями своими на ноги поставил. Вот и думай теперича: кто же я таков есть — колдун ли, врачеватель, знахарь, шаман… али кто там еще…

— Лекарь! — уверенно заявил Петрунька. — Лекарь ты самый что ни на есть знатный! Богу за тебя молиться стану! А когда в годы войду, озолочу тебя, дядька Пахом! Чего хохочешь-то? Думаешь — нет? Увидишь — озолочу! И еще охранять тебя целым войском своим стану, чтобы на костер тебя

не уволокли!

— Ах ты мой славный! — умилялся сквозь слезы Пахом. — Доброта — суть дар Божий! Береги его пуще всего иного на свете…

— Ладно… уберегу… чего уж проще… пусть будет, коли ты так

велишь… Дядька Пахом, а коли б к тебе самый злой да страшный тать

заявился весь до конца хворый али пораненный тяжко? Ты б его тоже спасал-врачевал?

— Человек он прежде. Творенье Божье. А уж потом — деяния его…

— Так лечил бы ты его али как? — не понял сразу Петрунька.

— Лечил бы… Не спрашиваю я страждущих, кто они таковые… Вот и тебя ни о чем я не спрашиваю — врачую человека, раба Божьего, а деяния его лишь суду Божьему подлежат. Не судья ведь я, а всего лишь лекарь.

Петрунька долго молчал, угрюмо глядя в одну точку на стене прямо перед собою, а потом сказал:

— Дядька Пахом, а ты спроси меня…

— Про что, голубчик?

— Да про меня же — де кто я таков, откуда в том лесу взялся да как волкам тем достался… ну, про