смолой пахнет, красотища! Сам стоял на пилораме. А еще трактор лесовозный освоил. Да, да, Яшка, освоил эту железную громадину! Ревет, трясется от избытка силы, потому как в ней целый табун лошадей заключен! Э, прикоснуться бы мне хотя бы к одному рычагу этой машины. Поверишь, Яшка, зуд в ладонях чувствую, требуют прикосновения к железу. Погиб во мне хороший механик. Смешно просто подумать… Стал, понимаешь ли, работником прилавка. А хотел дела свои прорабские забросить и удариться в механику…

Конфузливо улыбнувшись, Чугунов какое-то время бессмысленно смотрел на свой рисунок, потом сказал сурово:

— Разнюнился, понимаешь ли, и про наглядный листок забыл. Ты уж прости, Яшка, особенно в вышесказанное мною не вникай. Я же, брат, политинформацию хотел провести, а впал в слюнтяйство. Разжалобился в смысле несуразности личной судьбы.

Ятчоль, чуть склонив голову набок, внимательно следил за русским, стараясь уловить тот момент, когда следовало бы что-нибудь сказать людям, якобы понятое им из речи торгового человека. Было уже заикнулся, отчаянно придумывая, что бы такое сказать, но Чугунов предупреждающе вскинул руку.

— Запоминай, Яшка, и все запоминайте наиглавнейшие в нашей жизни слова. Пя-ти-лет-ка! Это такое, скажу вам, словечко, весь мир оно заставило дух затаить! У капиталистов глаза на лоб полезли, ну а у рабочего класса соответственно иная реакция. Радуются трудовые люди темпам Советов. Радуются, потому как тут действует международная солидарность про-ле-та-ри-а-та! Запоминайте, хорошо запоминайте и эти слова. Без них нынче ни одному человеку на земле ни за что не обойтись. Ну а что касается первой нашей пятилетки, то я вам про такой конфуз одного американского буржуя расскажу. Вот послушайте. Постарайся хоть малую малость, Яшка, уразуметь. Напечатали газеты такие его несуразные слова. Если, дескать, большевики выполнят четверть своей пятилетки даже за двадцать лет, то он позволит содрать с себя шкуру и натянуть на барабан! И что же получилось, я вас спрашиваю? Что, Яшка, получилось? Мы выполнили первую пятилетку за четыре года! И не четверть ее, а на все сто! Хотел бы я поглядеть на этого буржуя… содрал он с себя шкуру или нет? Надо бы снять и натянуть на барабан, а то и на ваш бубен! Я бы сам такую дробь выбил на том бубне, что лихорадка всех буржуев насквозь пробила бы! Впрочем, их и так пробивает лихорадка от наших гигантских темпов. Вникните сами: Днепрогэс, Магнитка, Харьковский тракторный! Вот, вот, смотрите на эти трубы! Смотрите, как мы дали прикурить старому отжившему миру. Запоминайте слова, без которых вам тут тоже уже не прожить. Ин-ду-стри-а-ли-за-ци-я. Кол-лек-ти-ви-за-ци-я. А-со-ви-а-хим. Словечки непростые, конечно, их так с ходу, понимаешь ли, не выпулишь. Вот попробуй, Яшка, ну скажи вслух пя-ти-лет-ка!

Ятчоль, вытянув шею, пожирал русского глазами, не в силах понять, чего он хочет.

— Что-то просит, а никак не пойму, — признался он, — может, закурить?

Ятчоль поспешно отстегнул от поясного ремня трубку.

— Да на что мне твоя трубка, — с досадой отмахнулся Степан Степанович. — Ты усваивай азбуку политграмоты. Повтори за мной: Маг-нит-ка. Ну вот слово попроще — МОПР!

— Пойгин шаман! Пойгин плёка! — рявкнул Ятчоль.

— Да что ты мне заладил: шаман да шаман! Поживу, разберусь. Не уходи в сторону от моей главной линии. —¦ Чугунов подрисовал на одной из труб еще несколько клубов дыма, порвал карандашом бумагу, вдруг рассердился. — Ты, Яшка, темный еще. И все вы тут, понимаешь ли, темнота. Да что поделаешь, не ваша вина, а ваша беда. Ну хоть про челюскинцев что-нибудь слышали? Это же у вас под боком героизм совершался! В прошлом году всех эвакуировали! Правда, это много восточнее, отсюда до мыса Дежнева тысячи две километров с гаком. Но это же э-по-пея! Должна же была и до вас информация о челюскинцах дойти. Ну, слышал, Яшка, слово такое «Че-люс-кин»? Отто Юльевич Шмидт! Чукчи на собаках спасали челюскинцев. Не слышал? Ах, какая темнота. Будет же у меня с вами мороки…

— Пойгин шаман! — еще раз рявкнул Ятчоль.

— А где он, кстати? — спросил Степан Степанович, махнув безнадежно рукой на Ятчоля. — Где Пойгин и его Кайти? Позовите их сюда. Я буду учить вас считать деньги и пользоваться весами.

А Пойгин, хоть и оценил честность нового торгового человека, никак не мог пойти с ним на сближение, полагая, что тот завел дружбу с Ятчолем. Сам Ятчоль делал все возможное, чтобы в стойбище люди думали: русский — его лучший друг. Мэмэль не стеснялась намекать об особом расположении русского к ней, показывала женщинам пачку иголок, якобы подаренную ей торговым человеком. По стойбищу пошли пересуды, дескать, бесстыжая Мэмэль всегда липла к чужеземцам, жаль, что русский, такой, судя по всему, хороший человек, не смог все-таки устоять перед ее нахальством. Кайти в пересудах участия не принимала, но на Мэмэль смотрела с величайшим презрением. Потерял для нее всякий интерес и русский, которого она поначалу, как и ее муж, сердечно приняла за честность в торговле. В магазин заходила она все реже и реже и только тогда, когда надо было что-нибудь купить. Однако, наслышавшись, что русский по вечерам не торгует в магазине, а учит считать деньги, смешит людей песнями, громкими непонятными говорениями, она не могла одолеть любопытства, пришла посмотреть, что там происходит.

Русского Кайти увидела за странным занятием. Сидел он на прилавке с какой-то коробкой в руках, у которой была длинная шея, с тремя тонкими, туго натянутыми проволочками, пальцем бил по проволочкам, от чего они издавали громкий, веселый звук, и что-то громко пел.

Чугунов давал концерт самодеятельности. Балалайку он обнаружил при очередном осмотре ящиков с товарами, которые хранились в складе, сооруженном из брезента, натянутого на деревянный каркас. Он сам еще в Хабаровске после некоторых колебаний сунул балалайку в ящик вместе с другими товарами и теперь был несказанно рад. Усевшись на прилавок, Степан Степанович сыграл все, что умел, а затем решил пропеть и частушки, кое-что сочиняя прямо на ходу.

Ветер дует, ветер дует, И трещит лютой мороз, Степка с чукчами торгует И смешит их всех до слез.

Чукчи и в самом деле смеялись, тем более что видели: русскому это нравится, а им так хотелось ему угодить.

Если б видела Ритуля, Развеселый я какой, Прилетела бы, как пуля: Здравствуй, милый, дорогой.

Степан Степанович и сам смеялся, стараясь заглушить ядовитую горечь, и было трудно понять, как выдерживают струны его балалайки — так усердно он их терзал. Когда вошла Кайти, он еще несколько раз ударил по струнам, не в силах остановить своего буйного разбега, а потом отложил балалайку в сторону и воскликнул:

— Смотрите, Кайти… Кайти пришла! Проходи сюда, голубушка, здесь есть место. Проходи, сейчас я научу тебя мерить вот этим метром мануфактуру. Да и деньги считать надо бы тебе научиться…

Увидев, с каким преувеличенным вниманием русский встретил Кайти, Мэмэль обиженно надулась, опустила голову, ревниво кусая губы. Степан Степанович, развернув на прилавке ситец, принялся показывать, как отмеряют его метром.

— Смотри, смотри сюда, Кайти. Допустим, на платье тебе надо четыре метра…

И устремились к прилавку, кроме Кайти, все, кто был в магазине: спасибо русскому, он учит понимать полезные вещи, спасибо ему и за то, что в стойбище стало жить веселее.

Кайти стала звать мужа на вечера в факторию:

— Пойдем посмотрим. Русский смешной и очень добрый. Я за всю жизнь так много не смеялась, как там.

Пойгин согласился. В магазин он вошел в тот момент, когда Чугунов декламировал Некрасова, «Мужичок с ноготок» — единственные стихи, которые он помнил со школьных лет. Приветливо помахав рукой Пойгину и Кайти, он продолжал добросовестно дочитывать до конца и, когда в одном месте сбился, сказал:

— Вот, дьявол, забыл. Вы уж простите, я этот куплет начну сначала…

Когда русский умолк, Пойгин сказал, наблюдая, в какой глубокой задумчивости сидят люди:

— Вы настолько погрузились в думы, что я позавидовал… Неужели вы научились русскому разговору и все поняли, о чем говорит торговый человек?

— Неважно, что мы не понимаем его разговор, — возразил старик Акко, — важно, что мы чувствуем… это не простые слова, это — говорения. Наверное, он все-таки шаман. — И, помолчав, уважительно добавил: — Наверное, он, как и ты, белый шаман…

— Не изрекай, старик, глупостей! — сердито воскликнул Ятчоль. — Я скажу русскому, о чем твои