— Ну что, милая, купить что-нибудь надо? Пойдем. Хотя у меня вроде бы обеденный перерыв. Жрать, как пес, хочу. Жаль, нет у меня своей поварихи… Может, ты пойдешь? Обыкновенную котлетку состряпать сможешь? Нет, конечно, уж лучше я сам буду обеды варганить. А вот уборщица мне по штату полагается. Но, пожалуй, взял бы не тебя, а Кайти. Кажется, удивительно опрятная женщина.

Услышав имя Кайти, Мэмэль надулась.

— Ну, ну, пойдем в магазин, — Степан Степанович открыл дверь, которая вела из его комнаты прямо за прилавок. — Проходи сюда. Только бы мне надо открыть наружную дверь, а то, понимаешь ли, двусмысленная возникает ситуация. Закрылся с бабой в магазине. Тут такое могут подумать, что свет не мил станет.

Степан Степанович провел Мэмэль в магазин, открыл наружную дверь.

— Ну, что тебе, чаю, спичек, табаку?

Мэмэль смущенно переступала с ноги на ногу и, как понял Чугунов, ничего покупать не собиралась.

— Странно, понимаешь ли, весьма странно, — сказал он озадаченно. — Не охмурить ли ты меня собираешься? Улыбка уж больно у тебя томная. — Показал на товары, разложенные по полкам: — Ну, выбирай, что тебе надо. Может, иголки?

Чугунов достал пакетик иголок, протянул Мэмэль. Выхватив пакетик, Мэмэль зарделась и, радостно рассмеявшись, спрятала их за пазуху керкера.

— Ну а платить кто будет? Белый медведь? Оно конечно, иголки — пустяк, однако…

Степан Степанович недоговорил, чувствуя смущение от присутствия улыбающейся женщины.

— Ну, если больше ничего не надо, то иди, а я пойду мяса себе поджарю.

Выпроводив Мэмэль, Степан Степанович вошел в свою келью, растянулся на кровати, тоскливо глядя в ослепленное стужей, бельмастое окно. Как вышло, что он оказался здесь, на краю света? Ну, прежде всего попал в отборную десятку. В крайкоме партии ему так и сказали: из полсотни кандидатур выбрали десять. Что ж, он солдат, если приказано… Однако была еще одна причина, и очень существенная. Его жена Рита ушла к другому. Это был для Чугунова такой удар, что он убежал бы к самому дьяволу, только бы хоть немного прийти в себя. К торговле он никакого отношения не имел, работал прорабом на строительстве лесозавода и потому немало изумился, когда подступились к нему с таким предложением. Впрочем, и остальные из отборной десятки не все были торговыми работниками. Секретарь крайкома сказал им, напутствуя в дальний путь: «Прилавок — это, конечно, важно, очень важно, вы должны его освоить со всей ответственностью. Но ваш прилавок будет еще и трамплином, и трибуной. Многое вам придется делать от имени и во имя Советской власти…»

«Учтите, — говорил секретарь, — в тех местах, куда вы едете, вашими предшественниками были, как правило, отпетые авантюристы и хищники. У чукчей есть свое представление об этих людях. Ради дорогой пушнины, ради легкой наживы творились самые гнусные дела. И вот появляетесь вы — представители новой власти. Появляетесь с иной душой, иной психологией, с вашей человечностью, честностью. И это должно быть воспринято чукчами как спасение. За вами придут другие — учителя, врачи. Уже пошли в наиболее крупные поселения. Но вас мы направляем в самую глушь».

Секретарь помолчал, почему-то задержав взгляд на нем, на Степане Чугунове. Может, вдруг засомневался, достоин ли? А может, наоборот, на него особенно понадеялся?

«Я буду с вами откровенным, — продолжал напутствовать секретарь крайкома. — Вам придется нелегко. Вы не знаете чукотского языка. Надо его учить. Вы не знаете местных обычаев. Надо усваивать их. Вам потребуется особенное мужество даже в том, чтобы не захандрить, элементарно не опуститься. Не дай бог, если вы запьете. Север — он подминает слабовольных, как белый медведь. Вы должны победить этого страшного медведя».

Да, секретарь был откровенным. Вон он, косматый белый медведь, беснуется за окном. Как быстро наступила зима! Медведь этот незримо вкрался и в душу чувством одиночества. Эх, Рита, Рита, оказались бы здесь вдвоем — рай был бы в этом шалаше. А так — сущий ад. Холодно. Поддувает откуда-то снизу. Стены заиндевели. Оленьими шкурами обить их, что ли? Посуда не мыта. Похоже, начинает подминать тебя белый медведь, опускаешься, Степан Чугунов, сукин ты сын…

Ругал себя Чугунов, а сам не мог сдвинуться с кровати. Да и ругался как-то вяло, можно было подумать, что душа его замерзает. Господи, хотя бы сверчок какой завелся, что ли…

И вдруг дверь отворилась, и на пороге опять возникла Мэмэль. И что-то непонятное шевельнулось в душе Чугунова: он и обрадовался, что порог его переступил человек, мало того — женщина, и, кажется, испугался, даже разозлился: «Только этого не хватало». Чугунов рывком поднялся с кровати.

— Тебе что, иголок мало? Ты уж, голубушка, понимаешь ли, не ставь меня в дурацкое положение. Не знаю, насколько болтливы здешние женщины, но боюсь, что они любят посудачить так же, как все бабы на свете.

Мэмэль, улыбаясь, несмело подошла к Чугунову, осторожно погладила по его нечесаному, давно не стриженному чубу. И потемнело в глазах Степана Степановича.

— Отойди от меня, чертова баба! — вдруг закричал Чугунов, сатанея. — Я же мужик, понимаешь, мужик!..

Мэмэль испуганно отпрянула, потом опять заулыбалась по-женски вызывающе, медленно вытащила из-за пазухи меховые рукавицы, положила на пол перед ногами торгового человека и быстро ушла.

Чугунов поднял рукавицы, машинально примерил их, бросил на кровать, подумав: «Вот чертова кукла. Чего ей от меня надо? Может, все-таки взять ее в уборщицы?»

И вдруг заорал:

— Я тебе возьму! Я тебе покажу уборщицу! — Схватил засаленную сковородку. — Это что такое?! Когда ты выскребал эту сковородку? А когда пол подметал? Не помнишь? Ну так я тебе, негодяй, напомню!

И, словно чего-то испугавшись, Степан Степанович осторожно присел на кровать, бессмысленно разглядывая сковородку, которую все еще держал в руках: разговаривать с самим собой у него вошло в привычку, но чтобы орать на себя, как на постороннего человека, — это случилось впервые.

И начал мыть, выскабливать свое жилище Степан Чугунов. Вечером, после торговли, расставил несколько ламп в магазине, объявил собравшимся по его зову чукчам:

— Отныне это не только фактория, но и клуб. А может быть, и школа. Я, понимаете ли, не позволю, чтобы меня подмял медведь. Переводи, Яшка. Про медведя можешь промолчать, чтобы не было понято буквально.

Ятчоль, хитро щурясь, поглядывал искоса на свою разнаряженную Мэмэль. А она подсела как можно ближе к Чугунову, улыбалась томно и вызывающе. На сей раз в косах ее, кроме пуговиц с двуглавыми орлами, появилась увесистая пряжка с якорем и, что особенно рассмешило Степана Степановича, — корпус от карманных часов с сохранившимся циферблатом и стрелками.

— Господи, а это зачем? — дотронулся он до странного украшения.

Мэмэль засмеялась, игриво перекинула косы со спины на грудь.

— Ну ладно, хватит красотками любоваться, — угрюмо потупившись, сказал себе вслух Чугунов. — Прослушайте лучше мою политическую информацию. Знаю, что ничего не поймете, но надо же с чего-то начинать! Яшка, сними свой малахай, навостри уши. Может, хоть что-то уловишь… Жаль, что я ничего не захватил с Большой земли для наглядности.

Степан Степанович оторвал большой кусок оберточной бумаги, принялся изображать частокол из дымящихся труб. В свое время у себя на производстве он иногда оформлял стенную газету и больше всего любил изображать заводские трубы, корпуса, домны. Прикрепив «наглядный листок» к магазинной полке, Степан Степанович какое-то время любовался своим художественным творением, затем показал на него широким жестом.

— Вот видите? Это трубы. Высоченные! — Ткнул рукой в потолок. — Под самое небо! А из труб дымище валит. Что это такое? А? Это, Яшка, ин-ду-стри-а-ли-за-ция. Трудное, брат, слово, знаю, что пока ни в жизнь не выговоришь. Но ты в суть вникай и доноси ее людям. Знаешь, какая меня тоска разъедает, что я не получаю нужных сведений о текущем моменте? Хотя бы какую-нибудь районную газетенку почитать, да что там, хотя бы стенную с нашего лесозавода. Во какую махину вымахали! Я про лесозавод толкую. Пилорамы повыше этого потолка. Кроят бревнышки на бруски, на доски за милое почтение. Опилки летят,