только руки. Деликатно, без малейшего проявления нетерпения берет волк из рук человека кусочки мяса. И, словно в укор младшим братьям волка — собакам, особенно заметно, как суетливо они ловят на лету мерзлые куски мяса, как, жадно давясь, грызут его, как нетерпеливо ждут следующего куска. Волк сидит на задних лапах чуть в стороне и наблюдает за этой непристойной картиной с угрюмым укором и даже, кажется, с презрением.

Между собаками завязывается драка. Волк недоволен. Он какое-то мгновение наблюдает, словно надеясь, что младшие братья еще образумятся, потом решительно ввязывается в свалку: одного драчуна схватил за загривок, отшвырнул в сторону, другого потеснил, третьего потащил за хвост. Драчуны разбегаются. Волк усаживается в том месте, где только что была сплошная коловерть из дерущихся псов, оглядывает провинившихся хотя и строго, но умиротворяюще и, кажется, даже немножко снисходительно.

Потом те же руки надевают на волка упряжь; уверенны, однако не суетливы их движения, и никаких поглаживаний по голове или почесываний за ушами. Вот проверен вертлюг, вдета костяная продолговатая пуговица в петлю потяга. Волк, как всегда, впереди. Есть упряжки, где к потягу пристегиваются два передовика. Здесь один. Это волк Линьлинь. Он вожак и властитель упряжки. Собаки, поскуливая, смотрят на вожака-волка, совсем как перед человеком виляют хвостом, подобострастно выражают свою готовность тянуть нарту сколько хватит сил. Волк пока даже не смотрит на младших братьев, он уверен, что его не посмеют ослушаться, по крайней мере, до той поры, пока не устанут. Вот тогда он будет оглядываться, и плохо придется тому псу, который вздумает поослабить постромки своей упряжки. А сейчас волк весь в думах о предстоящем пути. Он еще не знает, куда направит его хозяин, но готов к пути дальнему и нелегкому. И пусть будет спокоен человек: волк вознаградит его за сдержанность, уравновешенность, за уважительность к стае собак и к ее вожаку. Да, незлобив человек, но и в доброте своей не угодлив, не суетлив, и это превыше всего ценит волк. Именно этим в конце концов покорил его человек, покорил, но не унизил…

Так кто же он, этот человек, кому принадлежат эти большие, жилистые руки с такими уверенными и точными движениями? Вот эти руки набивают трубку. Лицо человека по-прежнему пока еще скрыто. Но по рукам его видно, как он задумчив. Да, руки тоже думают…

А вот возникает и лицо человека. Сначала — одни глаза. Спокойные, что-то пристально разглядывающие вдали и в то же время внутри себя, где живут душа и рассудок, глаза в густой сетке подвижных морщинок. Щеки чуть ввалились под скулы, отчего лицо кажется тонким, аскетическим. Редкие усики, редкая бородка. Рот жесткий, волевой. Во рту неизменная длинная трубка с медной чашечкой на конце. К трубке подвешен небольшой кисетик из замши, железный коробок для спичек, железный коготь для выскабливания нагара.

Курит человек трубку, смотрит вдаль и внутрь себя. Не просто курит человек, а думает, думает, думает. И дымок из трубки такой же бесконечный, как бесконечны его думы; и, может, извивы дыма так же неожиданны, как неожиданны повороты мысли человека. О чем он думает? Возможно, и о тебе, о зрителе, которого мог и не знать. Он думает о том, чтобы ты был здоров, как и все хорошие люди, пребывающие в этом мире, чтобы тебя никто не обидел, чтобы не повредило тебе злое начало. Он думает о земле, о небе, о море, о том, что его душа слита с ними, что мироздание и он — это одно целое и солнце не только над его головой, но и в нем самом.

Знал ли этот человек, что такое радость? Да, знал. Знал ли он, что такое горе? Знал, конечно, знал. Не так-то просто прочесть следы на его лице: следов на нем не меньше, чем на земле.

Следы умеют понимать не только люди, но и звери. Но не все звери умеют понимать следы на лице человека. Волк Линьлинь этому научился, вот почему он намного превзошел своих вольных собратьев. Он познал душу старшего брата — человека. Потерял ли он волю, покорившись человеку? А надо ли об этом думать, если стало доступным, казалось бы, недоступное — дружба со старшим братом — человеком? Дружба и понимание. Без понимания дружба немыслима.

Идет волк по морскому берегу рядом с человеком. Волны бьют о берег, парят над головой чайки. Человек смотрит в море, он хочет постигнуть, что такое вечность. Волк смотрит в море, он тоже прикасается к вечности. Потом волк и человек садятся друг против друга, глаза в глаза. Едва приметно улыбнулся человек и угадал ответную улыбку волка. Человек знает, что вообще-то волки тоже умеют улыбаться. Но — лишь в общении друг с другом. Разные у них бывают улыбки — от нежной до застенчивой. Но не каждый волк умеет улыбаться человеку. Линьлинь умеет. Не каждый человек умеет улыбаться волку. Этот умеет.

Так понимал Журавлев то, что запечатлела кинокамера. Смотрел Александр Васильевич на Пойгина, который был там, на экране, чувствовал его рядом, порой прикасался к нему локтем и не мог расстаться с мыслью, что прикасается к человеку особенному: да, он, ни много-ни мало, посредник между человеком и его меньшими братьями. «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», — вспомнились Журавлеву стихи Есенина, и тут же ворвалось в сознание предостережение поэта: «Не развяжите узел!» Да, вот так, не развяжите узел, не расторгните связь между всем сущим на земле, в том числе связь человека с природой, с ее животным и растительным миром.

Прикасался Журавлев локтем к локтю Пойгина, и думалось ему, что он имеет честь сидеть рядом с личностью значения общечеловеческого: много ли их, таких вот людей, осталось на планете, которые понимают душу зверя, как собственную, понимают его язык и повадки, а главное, понимают, как необходима для человека естественная связь с его меньшими братьями, и не только с ними, а с каждым листочком, с каждой травинкой, со всем, что входит в великое понятие — жизнь? Уникального этого человека надо бы приглашать на мировые конгрессы и слушать, слушать, слушать каждое слово его говорений во славу волка, во славу Моржовой матери, которой он поклоняется, во славу лебедя, голосом которого он владеет, как собственной речью. Да много ли их, таких людей, как Пойгин, кого можно назвать истинными посредниками между человеческим миром и тем, кого представляет этот волк, которого Пойгин назвал Линьлинь — Сердце?

Александр Васильевич знал одну из заповедей Пойгина: выстрелить в Моржовую матерь — все равно что выстрелить в собственное сердце. И не усвоить уроки Пойгина — значит вступить на гибельный путь. Пусть спит сын Тильмытиля в обнимку с карабином, пусть зреет в нем будущий охотник, будущий зверолов, будущий следопыт, наследник уникального опыта вот этого человека, локоть которого чувствует Журавлев. И дело здесь совсем не в карабине, дело в том, что человек должен понимать зверя, а зверь — не ужасаться перед человеком, тогда и тому и другому найдется место на земле, тогда земля вечно будет землей, море морем, а небо небом…

Вот оно, лицо человека, имя которого Пойгин. Наклоняется Пойгин, всматривается в следы на снегу. Любой след — это печать живого существа, его нрав, его походка, его суть. У собаки пальцы каждый сам по себе, растопырены, может быть, для-того, чтобы не такая уж крупная лапа ее была поустойчивей. У волка все пальцы собраны, и в этом он весь — жесткий, взведенный, как пружина, решительный.

Человек отрывает глаза от следов на земле, усталс проводит рукой по лицу, на котором жизнь тоже оставила свои следы. Есть на нем и глубокие следы невозвратимых утрат и незатихающей боли…

Потух экран. Линьлинь исчез. И Пойгин еще потрясеннее вдруг ощутил, что волка уже нет, и не просто волка, а друга.

Внимательно оглядев гостей, Пойгин понял, что они глубоко переживают его горе. Ну а о зяте, о дочери, о внуках, потихоньку вышедших из своей комнаты, чтобы посмотреть кино о Линьлине, и говорить не приходится. Внуки ушли в свою комнату. Пойгин поманил к себе дочь и тихо спросил:

— Рожать будешь в больнице?

— Как все…

— Если повезут в больницу — разбуди меня. Я пошлю тебе вслед мое заклинание.

Пойгин подошел к двери в свою комнату, постоял,

как бы не решаясь остаться в полном одиночестве, потом медленно повернулся и какое-то время