Она корчилась, пузырилась, чавкала. Слышались свист, шипение и бурление. Когда пары рассеялись и на мгновение поверхность одного бассейна мелькнула четко, я смогла увидеть, что глубоко внизу, далеко внизу бассейны были жуткого, пылающего голубого цвета.

На онемевших, спотыкающихся ногах я подошла к Тому.

— Что это? — прошептала я, зная, что вижу ужас, но не в силах назвать его. — Бога ради, что это такое?

— Фильтрационные резервуары. — Голос Тома был высоким жутким рычанием зверя, готового к нападению. — Фильтрационные резервуары, охладительные бассейны, как там еще, все для ядерных отходов. Я видел еще двадцать шесть таких там, на заводе, на прошлой неделе; я бывал там в течение двух недель на разведке. Двадцать шесть точно таких, как эти четыре, только те они содержат очищенными. Те не… бурлят. И не светятся. Нет ничего удивительного, что они показывают хорошие результаты анализов. Это… Это… значит, сюда они сливают все самое опасное. По-настоящему опасное. Анализы чего, сделанные тайно, показывают плутоний, стронций и Бог знает что еще. То, что убивает. То, что портит их милые сообщения для прессы. То, что я взял на анализ из Козьего ручья. Сюда, в верховья, в поместье „Королевский дуб', они выливают отработанную воду и больше, чем воду, клянусь моей жизнью. Клянусь, если мы поищем, то найдем поля резервуаров для осадков и солей, бассейны, куда они сбрасывают реактивное оборудование, инструменты и одежду, а может быть, даже облученное топливо и стержни реакторов… Форд сказал, что именно они заставляют воду светиться, эти самые стержни.

Том резко повернулся ко мне лицом, и я увидела, что его глаза были совершенно безумными и невидящими. Я понимала, что не меня он видит этими глазами.

— Они не занимаются здесь лесозаготовками. — Голос Тома был ужасен. — Эта железнодорожная ветка, желобы для живицы, цистерны — они свозили все это по ночам, может быть, даже днем Бог знает как долго. Смотри, видишь эту вторую ветку? Она не выходит к основной линии, можешь поспорить на свой зад. Она идет через ручей и реку прямо к заводу „Биг Сильвер'. Они могут вывозить сюда в цистернах все это дерьмо прямым путем, и никто, черт возьми, не знает, что они это делают, потому что никто никогда не ходит сюда. На что угодно спорю, ни одного бревна и ни одной капли живицы не было вывезено отсюда в течение одному Богу известно какого времени.

Том задыхаясь умолк. Огромное, удушающее, безнадежное горе залило меня, затопляющая, бессильная ярость. Я вновь увидела маленькую стройную козочку и бьющуюся смерть в прекрасном, нежном, зарождающемся утре.

— Как они смеют? — проговорила я тихим дрожащим голосом. — Глупо, глупо, глупо… Как они смеют? Как смеем мы? Посмотри на то, что было нам дано и что мы им позволили сделать… О, как мы посмели? Бог должен был бы убить нас всех за нашу самонадеянную глупость…

— Нет никакого Бога, — сказал Том. — Мы убили саму священность.

Несколько минут мы стояли молча, а потом Том откинул голову назад и закричал:

— Они отравляли Козий ручей прямо из „Королевского дуба', Энди! Прямо из „Королевского дуба'! Господи Боже мой…

Его голос все усиливался и усиливался, и я знала, что мне придется вновь услышать тот ужасный первобытный вой, который я слышала в утро гибели оленя, и что я не смогу на сей раз перенести его. Я обняла Тома, прижала к себе и укачивала его или пыталась это сделать. Его тело в моих руках было негнущимся, как в смерти.

— Нам нужно пойти к Клэю, — говорила я. — Пошли, Том. Пойдем, расскажем Клэю. Он сможет помочь. Он знает, что нужно делать.

— Нет. Нам не нужно ничего рассказывать Клэю. Клэй знает. — Голос Тома не был похож на голос живого человека. — Он знает. Он должен был знать. Это его земля; он не может не знать…

В течение всей своей последующей жизни я помнила только отдельные куски этого ужасного, спотыкающегося пути обратно к Королевскому дубу и безмолвной, медленной, будто ползком, поездки в город, на тихую улицу за тренировочным треном в Старом Пэмбертоне, где Клэй Дэбни построил миниатюрный замок для своей хорошенькой, глупенькой Дэйзи. Когда мы громыхали по длинной подъездной аллее, большой дом был темным, но, подъехав к роскошному подъезду для экипажей, я увидела мерцающий огонек сигареты в сумраке веранды и поняла, что Клэй Дэбни ждал нас. Только тогда я почувствовала, что уже давно тихо и монотонно плачу.

Мы поднялись по мелким изящным ступеням, и Том остановился прямо перед своим дядей. На таком расстоянии я разглядела белые волосы Клэя, бледный овал его лица и вдохнула дым его сигареты. Он был одет в полосатый халат поверх пижамы, ноги были босы.

— Том, — проговорил старик. — Энди.

В его голосе не было удивления, он был бесцветным от переутомления и слабым. Голос старого человека.

— Мы только что были в верховьях, в лагере лесозаготовителей, — сказал Том ровным, бесчувственным голосом.

Клэй кивнул.

— Да. Я все думал, когда ты доберешься туда. Голос Тома стал невыразительным и задрожал от боли:

— Клэй. Дядя Клэй, прошу тебя, мне только нужно знать — почему? Разве было недостаточно? То, что у тебя была земля, все, что осталось от „Королевского дуба' и лесов? Разве было недостаточно, что сам Королевский дуб был у тебя, дерево, стоящее в центре всего? Разве ты не мог просто заняться лесоразработками, как ты и убеждал всех нас? Чепуха, тебе не нужны были деньги, у тебя есть все деньги, какие тебе когда-либо потребуются. Разве ты не мог продать часть земли, если нуждался в большем? Почему ты позволил им платить тебе и отравлять землю? Клэй? Клэй, ты знал, что некоторым из этих отходов требуется четыреста тысяч лет, чтобы вновь стать пассивными? Четыреста тысяч лет, Клэй… ты знал о лесах. Ты был одним из нас. Ты осквернил священную землю! Ты знаешь, слова какой книги процитировал Оппенгеймер, когда увидел, как взорвалась первая атомная бомба? „Бхагават Гиту'. Он сказал: „Я стал Смертью, разрушителем миров!' Это ты, Клэй. Смерть. Разрушитель миров.

Белое лицо Клэя Дэбни перекосилось:

— Не было ничего противозаконного в этом деле. Простой, законный договор. Такой же законный, как что угодно другое, честный деловой контракт… — Его голос затих.

— Думаю, мой отец убил бы тебя, — тихо проговорил Том.

— Твой отец был сумасшедшим, как черт, — закричал старик. — И ты тоже сумасшедший. Я всегда думал так. Вначале, может быть, и нет, но после того как вырос из этого дерьма о лесах… Беда твоего отца и тебя самого в том, что вы так и не выросли. Всю жизнь играли в проклятого Короля священной рощи, в то время как я занимался делом и нажил достаточно денег, чтобы удержать поместье в семье, во всяком случае, то, что я мог от него спасти… Господи, это просто грязь! Простая болотная вода! Простые чертовы олени! Они не боги! Они олени, с блохами и клещами, с опухолями и костными наростами! Я платил чертовы налоги на эту проклятую землю и удержал ее в этой проклятой семье! А как ты хотел, чтобы я заработал деньги для этого? А, Том? Продавать ее по частям, клин за клином, под торговые ряды? Построить на ней гнусный шарикоподшипниковый завод? А так ни одно дерево не было повалено… Я не знал, что эта дрянь просачивается. Я не знал о грунтовых водах и водоносных пластах. Страттон-Фурниер построил в верховьях все эти сооружения; они, наверно, знают… Я не знал, что это ядовито! Никто не знал! Если говорить откровенно, я до сих пор не уверен, так ли это.

— Клэй, я не убью тебя сейчас по одной причине — это будет убийство в гневе, — ужасный звериный голос вернулся к Тому. — И, кроме того, это будет частный акт, убийство для меня лично. Это не будет священнодействием, если еще осталось что-то подобное. Но я скажу одно: я предвкушаю возможность убить тебя. Я буду искать эту возможность — убить тебя так, чтобы это был акт возмездия, ритуальный акт. Завтра же убери с верховьев всю эту дрянь, зарой бассейны на десять футов в чистую землю, или, провалиться мне на этом месте, я обращусь в газеты и на телевидение, а потом вернусь и убью тебя. И это будет именно священный акт возмездия.

Том резко повернулся и пошел к грузовичку; он шел как-то скованно, как человек, пытающийся держаться прямо, несмотря на смертельную рану. Ни я, ни Клэй не могли пошевелиться. Я взглянула на старика, стоящего на красивых ступенях веранды. На лице его были слезы и такое страдание и