катились по моему лицу.
Я бы поднесла ей свое живое сердце, если бы знала, что это заставит мою дочку взглянуть на меня так, как сейчас…
Они разговаривали еще час. Я сидела в гостиной с журналом, читая одну и ту же бессмысленную фразу. Я не подслушивала, хотя до меня доносился голос дочери, то поднимающийся, то падающий от волнения и вновь пробуждающейся настойчивости; иногда я слышала речь Скретча и пару раз — их смех. В течение часа я ясно слышала шелест страниц и яростный скрип мчащейся шариковой ручки. Под конец до меня донеслось тихое пение и речитатив Скретча, Хилари присоединилась к нему, и наконец послышался странный звук топтания и шарканья, будто они — трудно поверить — танцевали. После этого наступило долгое молчание, во время которого я услышала громкий хруст шин старого автомобиля дочери Скретча, въезжающего на нашу подъездную аллею. Я поднялась, чтобы постучать в дверь Хил и сказать, что за Скретчем приехали.
На полпути, в холле, я услышала, как Хилари начала плакать.
Это не был пронзительный истерический плач или тоненькое капризное повизгивание напуганной зависимости. Это был плач печали, глубокий и зрелый, разрывающий сердце всем, кто его слышал. Это был плач женщины. Я бы плакала именно тан; я так уже плакала…
Скретч встретил меня у дверей ее комнаты и загородил дорогу.
— Оставь ее одну ненадолго, Энди. У нее будет все в порядке.
— Что случилось? — Я неистово пыталась заглянуть внутрь, но не могла. — Что ты сказал ей?
— Я сказал ей, что больше никогда с ней не увижусь, — проговорил он мягко, твердо держа мою руку в своей, похожей на кисть скелета, руке. — Лучше, чтобы она услышала это теперь, от меня. Не хочу, чтобы она получала такой удар среди ясного неба. С ней все будет хорошо.
— Нет, — хныкала я. — Нет, не будет. Она потеряла слишком много, она не вынесет больше потерь. Она не вынесет, если потеряет тебя…
— Нет, она сможет. Она огорчена, но знает, что все будет в порядке. Мы говорили об этом. Я сказал ей, что пока у нее есть леса, у нее есть я. Я буду там, в лесах. Я всегда буду там. Она знает это. Ей просто нужно немножко погоревать. — Скретч рассмеялся; это было его богатое старое кудахтанье. — Наверняка я бы разочаровался, если бы она этого не сделала.
— О мой дорогой Скретч! — Неистощимые слезы катились по моему лицу.
Он шагнул вперед, обнял меня, и я спрятала лицо в безобразный старый шарф. Я чувствовала, как шерсть становится влажной от моих слез.
— Это и к тебе относится, Энди, — говорил старик. — До тех пор, пока у тебя есть леса, у тебя есть я. Я все время в них. Всегда. Не теряй лесов. И не дай Хилари потерять их. Ты не знаешь этого, но все, что тебе нужно, находится в них.
— Но как же вода? — рыдала я. — Я видела воду. И ты видел, я знаю.
— Все, что есть, проходит, Энди. Все проходит. А земля остается неизменной.
Я плакала так сильно, что не слышала, как постучала дочь Скретча. Когда она нерешительно вошла в гостиную, громко зовя отца, старин похлопал меня и мягко отстранился. Я прислонилась к стене, затопленная печалью, утомленная ею. Я слышала, как Скретч прошел через холл, гостиную и остановился у двери.
— Загляни в себя, Энди, — проговорил он. — Ты найдешь там то, в чем нуждаешься. Леса внутри тебя. Загляни внутрь.
Дверь застонала, закрываясь, старый автомобиль с ворчанием ожил, и они уехали.
Я бессмысленно прильнула к стене, не уверенная, что смогу пошевелиться и не упаду, думая, как уже думала однажды, что можно умереть просто от горя. Дверь комнаты Хилари открылась, и я больше почувствовала, чем увидела, спотыкающуюся дочку, которая обхватила меня и прижалась лицом к ямочке под моим подбородком, куда она теперь доставала.
Я обняла ее, и мы стояли, плача о Скретче и обо всем утраченном и прошедшем. Я давно не слышала, как она плачет. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо позволяла ей видеть, как плачу я.
Хилари успокоилась первой. Когда я наконец смогла поднять голову и взглянуть на нее сквозь горящие распухшие веки, то увидела улыбку на ее покрытом пятнами, мокром лице. Улыбка была слабой и кривой, рот девочки дрожал, но это была улыбка Хилари и ничья другая. Как долго моя дочка скрывалась за этим бледным лицом.
— Все нормально, мама, — сказала она, застенчиво протягивая руку, чтобы похлопать меня по плечу. — Все нормально.
Глава 15
Мы ничего вместе не делали, Тиш, Чарли и я. Вечером накануне нашей поездки в пляжный домик Колтеров — через два дня после отъезда Хилари в Атланту — мать Тиш упала и сломала бедро, и Тиш с Чарли немедленно выехали в Мейкон.
— Пожалуйста, поезжай в коттедж, — по телефону уговаривала меня Тиш. — Я положу ключ под коврик у двери. Если дела окажутся лучше, чем я предполагаю, то мы присоединимся к тебе. Я бы на самом деле меньше волновалась, если бы ты поехала. Не думаю, что тебе следует именно теперь оставаться одной в Пэмбертоне.
— Господи, почему нет? — возражала я, стараясь не замечать странный стержень чего-то, холодно ворочающегося у меня в животе, что очень сильно напоминало страх. — Я здесь живу. Что со мной здесь может случиться?
— Полагаю, ничего. Просто последнее время ты выглядела не совсем обычно. Раздражительная, напряженная и… рассеянная. Думаю, перемена обстановки была бы тебе полезна.
— Покой — вот что будет мне полезно, — ответила я. — Абсолютный, полный покой в пустом доме, чтобы не лезть из кожи при любом звуке, производимом Хилари. Я намерена отсыпаться в течение двух дней, а потом собираюсь вычистить весь дом, начиная с люстры и кончая дерьмовым домиком, как выразился один человек.
Холодный язык страха поднялся из живота вверх, чтобы заигрывать с сердцем, запустил его, и оно помчалось. Я тяжело глотнула слюну. Что, на самом деле, происходит со мной? Чего можно бояться в моем спокойном доме? Чего можно бояться в поездке Хилари? Ее терапевт заверил меня, что она вне опасности, что на самом деле ее состояние улучшилось. И я знала, что это так. Я посадила на самолет в Атланту два дня назад довольно близкое соответствие прежней Хилари. Каким-то образом Скретчу удалось достигнуть этого, даже несмотря на ее печаль из-за близкой смерти старика.
— Хорошо, я каждый день буду звонить и узнавать, как ты, — заявила Тиш. Я с трудом могла расслышать подругу из-за стука собственного сердца, отдававшегося в ушах.
Повесив трубку, я какое-то время сидела на своей кровати, слепо оглядывая комнату. Она казалась странной, как-то удлиннившейся и чересчур светлой. Это не была знакомая мне спальня. Сердце усилило свой стук, ладони стали влажными. Это было нелепо. Я поднялась, пошла в кухню и посмотрела на стенные часы — семь тридцать пять. Это позже, чем я обычно готовила ужин для Хилари и себя. Я вспомнила, что не ела ланч. Может, ослабляющее дрожание в моем желудке — просто голод. Я вынула банку супа из шкафа, отнесла ее к плите, достала ключ для открывания консервов, но положила его на стол. Мои руки, как оказалось, дрожали. Я протянула руку и достала мою единственную бутылку виски. „Вначале нужно выпить, — решила я. — А пока я пью, послушаю новости'.
Я взяла стакан в гостиную, устроилась на диване и включила телевизор, но вскоре выключила и встала. Я чувствовала, что нечто понуждает меня двигаться, найти что-нибудь, чтобы занять руки и ноги. Странный, бесформенный, неопределенный страх усиливался, подступая ко мне волнами и порывами. Пот появился на моем лбу. Я сделала большой глоток жгучего виски и почувствовала, как оно, жаля внутренности, продвигается в желудок, прорезаясь через страх. Я сделала еще глоток.
