«Да, падре».
Голос ее прозвучал смиренно, но глаза были полны непокорства. Что стоило ему дать это отпущение? Каких-нибудь два-три слова — разве это так трудно? И даже сто слов, ведь дело шло о спасении души! Что может он знать о рае и аде? Нет, нет! Хоть он всего лишь безвестный священник из никому не ведомого селения, имена тех, кто заслужил райское блаженство, он знает твердо. На это есть святцы. И он стал перебирать в памяти имена святых католического пантеона, начиная с тех, чей день был сегодня: «Святая Нунилона, девственница и великомученица; епископ Анерций; святые: вдова Саломея и девы Алодия, Элодия и Нулина; Кордула и Донат». Он шептал все новые и новые имена. Его начала одолевать дремота, но он поборол ее и сел на кровати: «Я перечисляю святых, как пересчитывают коз, заставляя их прыгать через канаву».
Он вышел из дому. Все так же лился с вышины звездный дождь. Это почему-то его раздосадовало. Ему бы хотелось видеть спокойное небо. Пропели петухи. Земля спала, укутавшись покрывалом ночи. Земля, «юдоль слез».
— Твое счастье, сынок. Твое счастье, — проговорила Эдувихес Дийяда.
Была поздняя ночь. Огонь лампы в углу комнаты едва теплился, потом он замерцал и погас.
Я услышал, как хозяйка моя встала, и решил, что она пошла за другой лампой. Шаги ее удалялись. Я сидел и ждал.
Прождав довольно долго и видя, что она не возвращается, я поднялся с места и, осторожно переступая, двинулся в темноте на ощупь. Кое-как добравшись до своей комнаты, я опустился на пол и попытался уснуть.
Временами я задремывал.
Крик раздался внезапно, в одну из минут, когда я не спал. Тягучий, надрывный вопль — так орут пьяные. «Треклятая жизнь! Ох, тошно мне!»
Я вскочил на ноги. Кричали у меня над самым ухом, хотя в действительности, вероятно, кричали на улице. Нет, нет, кричали в комнате, вопль отдавался от ее стен. А когда я пришел в себя, вокруг стояло мертвое безмолвие, и только падали в гулкой тишине на пол, ударившись об оконное стекло, ночные мотыльки.
Каким словом выразить бездонную немоту молчания, наступившего вслед за криком! Было тихо, так, будто на всей земле не стало вдруг воздуха. Звуки умерли. Ни шороха, ни человечьего вздоха. Я не слышал даже ударов собственного сердца; мысли и те, казалось, остановили свой ход. Но едва я начал успокаиваться, новый крик разорвал тишину, долгий, душераздирающий: «Развяжите меня! Нет закона, чтоб вешать и ноги подвязывать! Дайте хоть ногами подергать!»
Дверь распахнулась.
— Это вы, донья Эдувихес? — спросил я. — Что тут происходит? Вас тоже напугал этот крик?
— Я не донья Эдувихес. Я Дамиана. Я узнала, что ты здесь, и пришла. Я хочу пригласить тебя к нам. Переночуешь у меня. У нас есть хорошая комната.
— Вы Дамиана Сиснерос? И раньше вы жили в Медиа-Луне?
— Я и теперь там живу. Потому и не сразу пришла.
— Мать рассказывала мне про Дамиану, которая нянчила меня, когда я родился. Это вы?
— Да, это я. Я знаю тебя с пеленок.
— Спасибо, я пойду с вами. Здесь мне не дают покоя эти крики. Что там стряслось? Мне показалось, будто кого-то убивают. Вы слышали, как сейчас кричали?
— Тут, наверное, эхо осталось, замурованное. В твоей комнате когда-то повесили Торибио Альдрете, давненько, правда. А дверь заколотили, пока он не истлеет, — чтобы костям его не было покоя. Не пойму, как же ты сюда попал, эту дверь ни один ключ не отопрет.
— Дверь открыла донья Эдувихес. Она объяснила, что, кроме этой комнаты, другой свободной у нее нет.
— Эдувихес Дийяда?
— Она самая.
— Бедняжка Эдувихес! Видно, и ее душа все еще по ночам неприкаянная скитается.
«Я, Фульгор Седано (пол мужской, возраст — пятьдесят четыре года, холост; род занятий — управляющий имением; специальность — стряпчий), в силу данной мне власти и в полном соответствии с принадлежащим мне правом вчиняю иск и заявляю нижеследующее…»
Такими словами начал он акт о преступных действиях Торибио Альдрете. Кончил он его так: «Тем самым я обвиняю вышепоименованного Торибио Альдрете в присвоении чужой собственности».
— Да это никому и в голову не придет, дон Фульгор, сомневаться, что вы мужского пола. Вы еще для мужского дела вполне годный. Сами по себе годный, потому как тут никакая власть вам силы не прибавит.
Он вспоминал. Это были первые слова Альдрете после того, как они выпили; пили они вдвоем, якобы чтобы обмыть составление акта.
— А теперь, дон Фульгор, мы с вами этой бумажкой подотремся, и точка. Никому она больше не нужна. Вы свое дело справили, исполнили, что было приказано, и меня избавили от забот, а то ведь я сам не свой ходил. Так что и вы довольны и я. Сейчас вот раскумекал что к чему — смех берет. Нечего сказать, «чужая собственность»! И как только хозяину вашему не совестно: не знает он, чья это собственность!
Он вспоминал. Они сидели в таверне у Эдувихес. И он спросил у нее:
— Эй, Вихес! Можешь отвести нам угловую комнату?
— Какую угодно, дон Фульгор, хоть бы и все вместе. А люди, что с вами, тоже останутся ночевать?
— Один останется. Ты о нас не беспокойся, ложись спать. Ключ только нам от комнаты дай.
— Вот я и говорю, дон Фульгор, — продолжал Торибио Альдрете. — Вы настоящий мужчина, никто у вас не отнимет. Не то что этот сукин сын, ваш хозяин. Сопляк вонючий! Чего он стоит? Плюнуть и растереть.
Он вспоминал. Это были последние слова, сказанные Торибио, пока он еще был самим собой. Потом он вел себя как баба, кричал: «Сила-то моя, сила куда подевалась?! Одолели! О Господи!»
Он постучал рукоятью хлыста в двери дома Педро Парамо. Вспомнилось, как он стучал в нее впервые две недели назад. Тогда тоже пришлось ждать довольно долго. И так же, как тогда, взглянул он теперь на черный траурный бант, прибитый над дверью. Но уже не удивился, как в тот раз: «Гляди-ка, повесили! Первый-то совсем выгорел, а этот блестит, будто шелковый, и не поверишь, что старая тряпка, крашеная».
Долгонько заставили его в тот раз прождать у дверей. Он даже сомневаться начал, живет ли кто- нибудь в доме, хотел уже уходить, когда на пороге выросла фигура Педро Парамо.
— Здравствуй, Фульгор.
Собственно, это была их вторая встреча. При первой Фульгор лишь повидал Педро Парамо. Потому что Педро тогда только что появился на свет. И вот сегодня — третья. Но, по сути, первая встреча была у них две недели назад… Да, а вышло, что говорил с ним Педро как с равным. Ну и ну! Фульгор размашисто шагал за ним следом, сбивая хлыстом пыль со своих сапог. «Ничего, он у меня живо узнает, с кем имеет дело. И зачем я приехал, это он тоже узнает».
Педро провел его на скотный двор.
— Присаживайся. — Он опустился на край яслей и выжидающе поглядел на гостя. — Почему ты не садишься, Фульгор?
— Лучше уж я постою, Педро.
— Как тебе угодно. Но, пожалуйста, не забывай, меня зовут дон Педро.
Да кто он такой, этот желторотый, чтобы так с ним разговаривать! Этакого тона не позволял себе даже его отец, Лукас Парамо. Мальчишка сроду не заглядывал в Медиа-Луну, про хозяйство и понаслышке не знает, а командует ему, словно батраку какому-нибудь. Прыток! Ну, ну, поглядим.
— Как там у вас?
