учил сына работать, вспоминая, как сам учился этому ремеслу.

'Отец больше не жаловался на боли, - рассказывал Клод Ренуар, - он проклинал недуг, который мешал ему показать мне свое удивительное ремесленное мастерство... Ему было приятно вернуться к давним своим замыслам, вроде декоративных панно, гобеленов, фресок, монументальной скульптуры, - ко всему тому, что он не мог осуществить в свое время, когда он еще обладал физической силой, из-за отсутствия средств. Увы, чтобы быть ему полезным, мне не хватало нескольких лет практики, и, бессильный ему помочь, я оставался свидетелем бесплодных попыток отца сделать картон для гобелена 'Рона и Сона', заказанного ему муниципалитетом города Лиона... Я завидовал скульптору, который предоставлял отцу свои руки...'

Сотрудничество со скульптором Гвино как раз в те самые дни завершилось резким разрывом. В январе 1918 года Ренуар окончательно решил с ним расстаться. 'Появляется одна статуя за другой, - задыхаясь от гнева, рассказывал он Альберу Андре, который в ту пору как раз приехал в Кань. - Я больше не хочу быть автором скульптур, которые создаются без меня по моим старым наброскам. У Воллара есть печать с моей подписью. Неужели он начнет ставить ее, точно фабричную марку, на всякого рода изделия, возможно далее удавшиеся, но совершенно неизвестные мне?'[242]

Художник, однако, не думал отказываться от своих замыслов в скульптуре. В сентябре он написал письмо другому молодому скульптору, уроженцу Эссуа Луи Морелю, которого просил приехать в Кань, если у него есть на то 'желание и возможность'.

Чтобы избавить Ренуара от жестоких ночных болей, иногда приходилось подкладывать к нему в кровать круги. Но и днем боли не отпускали. Стоило Ренуару сесть, как кожа его тотчас воспалялась. У него было такое чувство, будто он сидит на горячих углях. Когда боли делались невыносимыми, Ренуар прерывал на несколько минут работу, чтобы кто-нибудь посыпал воспаленную кожу тальком. Сам он уже больше ничего не мог делать руками - только водить кистью. Даже высморкаться он не мог. 'Я внушаю отвращение', - ворчал он[243]. Зная, что Альбер Андре по просьбе редактора 'Кайе д'ожурдюи' Жоржа Бессона сейчас пишет о нем небольшую книжку воспоминаний, художник как-то, прощаясь с Андре, бросил ему: 'В книжке, которую вы сейчас заканчиваете, не приклеивайте мне ангельские крылья... Скажите-ка лучше правду: что я старый хрыч и всем надоел'.

'Затем, опершись руками на подлокотники, он выпрямился и, приняв суровый вид, оборвал ласковые слова прощания: 'Да... да... прощайте и убирайтесь!' Глаза его были полны слез. Вскинув голову к светлому витражу мастерской, Ренуар притворился, будто его ослепил свет солнца, все еще высоко стоявшего на небе'[244].

Он всего лишь осколок человека. Смерть поселилась в нем. Когда вокруг него кружили мухи, он раздраженно бормотал: 'Они учуяли труп!'[245] Но ни на миг его не удручала, не тревожила мысль о смерти. Красота мира нетленна. И когда пробьет его час, он умрет без сожалений, довольный прожитой жизнью. Довольный не столько тем, что подарила ему жизнь, сколько своей любовью к ней. Любовь - единственный ключ, открывающий все двери. После смерти Алины усадьба 'Колетт' снова пришла в прежнее запустение. Травы заглушили виноградник. Никто больше не подстригал деревья. 'Усадьба напоминала обедневшую ферму', - писал торговец картинами Рене Гимпель, в марте посетивший Ренуара. Дом тоже был не в лучшем состоянии. Но художник никогда не обращал особенного внимания на окружавшую его обстановку. И никогда не испытывал потребности в роскоши, потому что, как заметил Альбер Андре, 'роскошь рождал его взгляд'.

Его взгляд и его сердце.

Гимпелю рассказывали, будто Ренуар 'в маразме'. Когда по прибытии в 'Колетт' торговец увидел художника в его 'паланкине', он поначалу решил, что слух этот оправдан.

'Передо мной был человеческий обломок, - писал Гимпель в своем 'Дневнике'. - Его пересадили из одного кресла в другое, сначала приподняв, затем крепко удерживая за плечи, чтобы он не рухнул. Колени его не сгибались. Он весь был из сплошных углов и словно бы вылит из одного куска, подобно всадникам из набора оловянных солдатиков. Он стоял на одной ноге, другая была закутана во что-то невероятное. Его усадили, помогли откинуться назад.

Когда он садится, перед вами кошмарное видение: прижав локти к телу, он поднимает руки и шевелит двумя страшными обрубками, обвязанными узкими тесемками и лентами. Пальцы отрезаны почти до самого основания, под тонкой кожей торчат острия костей. Нет! Пальцы, оказывается, у него есть, они прижаты к ладоням рук, жалких, исхудалых рук, похожих на куриные лапки, когда несчастную курицу, ощипанную и обмотанную нитками, насаживают на вертел.

Но я еще не видел его головы, едва выступающей над согбенной, горбатой спиной. На нем просторная высокая дорожная фуражка. Лицо бледное, худое. Седая борода, с прямыми, как солома, пучками, сбилась влево, будто под дуновением ветра. Непонятно - как она могла так сбиться в сторону? А глаза?.. Право, не знаю... Ответит ли мне хоть что-нибудь это бесформенное существо? Бывают ли у него хоть какие-то проблески сознания? '

Гимпель отважился произнести несколько банальных вежливых фраз. И тут, остолбенев от изумления, он убедился, что 'бесформенное существо' исполнено жизни. Ренуар знаком пригласил его сесть, потом сделал другой знак, чтобы Большая Луиза дала ему сигарету; та сунула ему ее в рот, затем зажгла. Его глаза сверкали. 'Я наделен всеми пороками, - сказал он, - я даже пишу картины'. И тут же начал оживленную беседу с гостем.

Гимпель спросил, нельзя ли купить у него несколько картин. Но художник отказал ему: 'Нет, только не сейчас, я должен оставить побольше картин моим детям. Разве что через год, посмотрим'.

В дни, когда состоялся этот визит, а именно в середине марта, Ренуар жестоко страдал от болей, особенно в левой ноге, изуродованной ревматизмом. Сплошь и рядом художнику приходилось вставать с постели по ночам, чтобы спастись от 'кроватной пытки'. Поэтому он предполагал надолго задержаться в 'Колетт'. Но, желая хоть немного отдохнуть, он объявил, будто на время переезжает в Марсель. Его мечтой было перед смертью написать большое полотно 'Купальщицы', которое он рассматривал как свое завещание живописца. Естественно, ему должна была позировать Деде. Но достанет ли у него сил осуществить эту мечту?

К сожалению, в апреле Ренуару пришлось поехать в Ниццу. Больная нога заставляла его ужасно страдать. Боялись, не началась ли гангрена. Пошли разговоры об операции. Неужели его ждет участь Мане?

В Ницце Гимпель иногда навещал художника и несколько раз заставал его за работой: он писал Деде. Но Ренуар был недоволен. 'Двадцать семь раз уже позировала мне эта женщина! - воскликнул он. - Но я себя не узнаю. На прошлой неделе картина была много лучше, зря я тронул ее'.

Наконец Ренуар согласился продать Гимпелю несколько картин: 'Букет цветов' - за 3 тысячи франков, портрет Деде - за 10 тысяч, 'Женщину на лужайке' - за 5 тысяч. Цены были высокие[246]. Гимпель поначалу возмутился, но Ренуар ответил, что он не может дешево продавать свои картины, чтобы не причинить убытка торговцам, обычно скупающим его работы, в первую очередь Дюран-Рюэлю. 'Я издавна многим обязан Дюран-Рюэлю, - сказал Ренуар, - он единственный помогал мне жить, когда мне нечего было есть'[247].

Ренуар долго глядел на мадам Гимпель. 'У вашей жены прелестное лицо. Мне очень хотелось бы ее написать. Я поместил бы ее в саду'.

Однако Гимпели уехали раньше, чем Ренуар осуществил свой замысел. Неожиданно резко усилились боли, от которых страдал художник. Косточка на левой ступне 'совершенно разрушилась'. Хирург уже готов был оперировать ее, однако опасался это делать из-за отека. 'Я никак не могу уснуть, даже больная нога не спит', - писал Ренуар 22 мая Жанне Бодо.

Конец весны и лето были особенно тяжелыми для художника. Он задыхался от зноя, ему докучали мухи и комары. 'Все эти мошки лезут в глаза, в нос; есть вовсе не хочется. Я совсем лишился приятных округлостей'.

И все же Ренуар снова взялся за кисть.

'Дни художника сочтены', - 24 апреля записал в своем 'Дневнике' Гимпель. А Ренуар мечтал написать 'Купальщиц'. И еще он любовался Деде, рыжеволосой красавицей: в ее теле жарко струилась кровь, и само это тело было звонкой песнью - гимном непреходящей жизни.