Париса'. Для фигуры пастуха нужен был натурщик-мужчина. Сначала Ренуар пригласил мужчину, но женское тело настолько привлекало его, что вскоре он попросил Габриэль позировать также для фигуры пастуха. Право, мужчины не годятся в модели. 'Они вечно напряжены, они слишком много думают', - говорил Ренуар, убежденный, что лишь бездумность 'вечности сродни'[209] . Как-то раз он спросил Габриэль, думает ли она во время сеансов позы, и если да, о чем. 'Как правило, об этом бедном господине Дрейфусе, отвечала она. - Но вот сейчас я думаю о том, что на плите пригорает горошек'.

Там же, в Эссуа, в то лето его посетил другой художник - скульптор. В еще большей мере, чем Ренуар, он сделал женщину объектом своего искусства. Худощавый, стройный, быстроногий, всеми своими манерами и лицом, смуглым от ветра и солнца, обрамленным пышной бородой, он походил на горного пастуха, из тех, чья степенность и молчаливость вызывают ощущение извечной мудрости, и кажется, будто они ведут нескончаемую беседу с травами, камнями и звездами. Скульптору было сорок семь лет, звали его Аристид Майоль. Впечатление не обманывало: Майоль обладал здоровым, чуть приземленным восприятием жизни. Природа и искусство в его представлении сливались: это одна и та же реальность - простая, могучая, плотская и горячая. 'Все, что принадлежит искусству, - говорил он, - все, что прекрасно, вызывает у меня дрожь, словно при купании, когда входишь в воду'.

Этот уроженец Руссильона был человеком другой эпохи, сыном греческой стихии. Когда Ренуар вместе с Жанной Бодо в первый раз приехал к нему в Марли-ле-Руа, он застал Майоля за работой в саду, и ему показалось, будто он 'перенесся в Грецию'.

'Он искал нужную форму, ничего не отделывая. Я впервые наблюдал нечто подобное. Другие воображают, будто, копируя античность, приближаешься к ней. А Майоль ничего не заимствует у древних, он их дитя настолько, что, видя, как 'образуется' его камень, я невольно оглядывался вокруг в поисках оливковых деревьев...'

Многих удивляла свобода, с какой этот ясноглазый язычник, к примеру, в своих рисунках изображал любовные сцены. 'Зачем видеть в природе греховное?.. - как-то раз сказал он Жанне Бодо, - Если бы ваша матушка не познала любовь, вас не было бы на свете'[210].

В самом деле, Майоль одинаково серьезно относился к любви и к искусству. 'Если вы сделаете статую за один вечер, - говорил он, - ничего не выйдет. Но если вы будете работать над ней год, тогда это серьезно. Не надо бояться работы. Надо работать над каждой вещью по году. Тогда это глубокое искусство, и дело того стоит. То же и в любви, не так ли? Нужно любить женщину десять лет, двадцать лет. Если вы любили женщину двадцать лет, значит, вы любите ее истинной, великолепной любовью. Но если это поверхностное чувство, если вы переспите с ней один раз - это пустое. То же и в искусстве. Надо любить то, чем занимаешься. А не то и не стоит трудиться. Надо сильно любить'. (Рассказано Анри Фрэром.)

Из тяжелой, но податливой глины руки скульптора лепили одни лишь женские тела, источающие ту же чувственность, что и 'обнаженные' Ренуара.

В 1902 году Воллар организовал первую выставку произведений Майоля. Теперь он заказал ему бюст Ренуара. Трудная задача! Майоль растерянно разглядывал свою модель: черты художника исказил недуг. 'У него не было рта, губы запали. Ужасно'.

Ренуар охотно согласился позировать скульптору. Во время сеансов он даже переставал писать. За его покорностью скрывалось любопытство: Ренуар внимательно следил за моделировкой, за работой рук ваятеля. 'От каждого прикосновения вашего пальца вещь все больше оживает', - говорил он Майолю. В промежутках между сеансами он показывал ему свои картины. Особенно поразила скульптора маленькая картина: двое влюбленных пьют молоко. Не меньше поразило его пояснение художника: 'Они долго шли, устали, пришли на ферму, и здесь им дали кружку молока'.

Майоль закончил бюст, но, на беду, ему пришлось взяться за него вторично. Глина, возможно слишком обильно смоченная, обвалилась. Свершилось непоправимое, ведь невозможно повторить произведение искусства, которому ты в процессе работы отдал всего себя, которое ты, раз создав, тем самым изгнал из своей души. Майоль поднял бюст и заново вылепил его. 'Но это уже было не то, - впоследствии скажет он. - В первый раз вышло лучше'[211].

Сеансы с Майолем не прошли для Ренуара бесследно. Он увидел скульптора за работой и был взволнован его искусством. Будучи живописцем, он тем не менее, как и Майоль, любил скульптурность формы. И женское тело он любил, в частности, по той же причине. Подобно Майолю, он чувствовал рельеф. Вид скульптора за работой глубоко поразил его. Ему захотелось самому работать с материалом - и это удалось ему той же осенью по возвращении в Кань.

Строительство дома в 'Колетт' было завершено, и Ренуар переехал туда. В гостиной стояла печь из белого мрамора, изготовленная, так же как и часть мебели, по его чертежу. 'Хорошо бы вверху украсить печь', - подумал он. И быстро вылепил медальон диаметром сантиметров двадцать, на котором он изобразил профиль Коко. Затем он принялся за бюст ребенка... Но скульптура - 'титанический труд', в особенности при его 'несчастных руках'! И Ренуар снова взялся за кисть.

И все же велико было искушение заняться ваянием. Придет время - он удовлетворит эту страсть.

* * *

Покой. Тишина. Только ветер шелестит в оливковой роще.

- Смотрите, хозяин! - сказала вдруг Габриэль. - Я нашла маслину!

...Шелест оливковой рощи, в нем чудится шепот минувших веков - так раковины порой хранят память о шуме моря. В теплые дни раздается пронзительный металлический стрекот стрекоз: недаром Ван Гог, умерший восемнадцать лет назад, говорил, будто стрекозы 'поют по-древнегречески'.

'Простите, что я так долго не подавал о себе вестей, - писал Ренуар в начале 1909 года Альберу Андре, - это просто от великой лени. Ведь я поэт. Меня всякий день уверяют в этом. А поэты мечтают. О солнце, о запахах, о дальних морях, мало ли о чем? Да, еще я покрикиваю на Габриэль, Где уж тут все успеть'.

С неба струился свет, тот же, что некогда освещал красоту новорожденной Анадиомены, только сегодня он окутывал наготу Габриэль, среди зелени позирующей Ренуару. Все в этом мире взаимосвязано. И все мироздание заключено в теле женщины.

- Но послушайте, Габриэль, - ответил ей Ренуар. - Вы же знаете, в эту пору не бывает маслин. Это козий помет.

- Нет, это маслина, вот увидите, я сейчас ее съем, - заупрямилась Габриэль. - О, нет... Вы правы, в ней нет косточки!..[212]

Прошлой зимой проездом из Венеции в Кань заехал Клод Моне, и Алина приготовила в его честь необыкновенную рыбную похлебку. 'Он так энергичен мне до него далеко', - говорил о нем Ренуар. Друзья приезжали один за другим: Дюран-Рюэль, Жорж Ривьер, Альбер Андре, Ганья, Воллар...

Как-то раз Воллар в мастерской Ренуара задержался у начатой картины 'Розы'. 'Это я ищу тона тела для обнаженной натуры', - пояснил художник.

Ренуар написал - сидящей на стуле, в белой полотняной блузке, под которой ощущается ее упругое юное тело, - девятнадцатилетнюю жительницу Каня Элен Беллон[213]. Она была невестой почтальона, который часто приносил почту в 'Колетт'. После долгих уговоров, особенно со стороны жениха, она согласилась наконец позировать художнику, но только в одежде. Ренуар надеялся, что, привыкнув к нему, она согласится раздеться. Но лучше бы он и не говорил об этом: Элен Беллон больше не появлялась в 'Колетт'. 'Преступление!'

Шелестели оливы. Ветер приносил с моря смутный напев. На бедрах и груди женщин плясали блики света. Плоть женщины и плоть растений. В пору цветения роз Ренуар написал на фоне куста фигуру обнаженной девушки с изящными руками, с тяжелой копной волос. Ганья тут же унес с собой эту маленькую картину 'Ода цветам', навеянную Анакреоном[214].

'Преступление!' Плоть есть свет, плоть есть дух, кругом - одна безгрешная красота, прекрасная плоть этого мира.

В красоте - бог.

Садовник, приводивший в порядок сад 'Колетт', предложил Ренуару выполоть сорняк. 'Что значит - сорняк? ' - спросил художник.

* * *