Были еще в городе знаки беды — тела казненных на площадях, у ворот Каффы, у гавани и главных башен укреплений, у папертей церквей. Трупы охраняла стража: турки запретили их хоронить. Были отрубленные головы на остриях кольев по стенам, вдоль зубцов. И страх на лицах уцелевших, неугнанных жителей, покорность судьбе и страх.

Странное дело, молодой кяфир при сабле, пожалуй, — единственный в Каффе, не вызывал враждебных действий со стороны осман. Османы понимали: если неверный, нося оружие, решился нарушить запрет — значит, у него было на то дозволение. Сотника не трогали, пергамент наместника у него лишь однажды истребовал дотошный янычарский ага. Никем не остановленный, Войку проник в гавань. Здесь стояли корабли осман, несколько захваченных пришельцами генуэзских галеасов и галер.

Войку внимательно следил за происходящим на причалах. Корабли грузили хлебом, кожами, мехами, воском, рыбой — всем, что и до того вывозили из Крыма. Рабы несли в трюмы ткани, дорогие сосуды, мебель, кожаные мешки с казной — награбленные в покоренном городе сокровища. Гнали на суда и пленных. Эмин-бей оказался прав: место прежних работорговцев пустовало недолго. Их прибыльное дело с азартом продолжали многочисленные, прибывшие из Стамбула и его пригородов греческие купцы, на рынках ясыря стали появляться и прежние дельцы — пронырливые Скарлатти и Леони, сумевшие чем-то угодить новым хозяевам и сохранившие за это свои конторы. Невольники в те дни были небывало дешевы, ордынцы и турки согнали на рынок несчетное число молодых жителей Каффы и продолжали гнать со всего Великого острова. Рабов продавали по двое, потом — по четверо на золотой венецианский дукат.

Войку пытался угадать, на какой корабль должна попасть Роксана с верной Гертрудой. С опасностью для жизни, под подозрительными взглядами османских дозоров молдавский сотник каждый день пробирался в гавань, к кораблям. Эмин-бей отбыл в орду, а слуги, заботам которых поручили юношу, не могли при необходимости стать ему защитой.

Ясным утром, когда сотник по обыкновению приближался к порту, он увидел, что от бывшего консульского дома к морю направился конвой янычар, между которыми, закутанные в покрывала, шли десятки девушек — предназначенная султану доля в живой добыче его войск. Сердце витязя остановилось и снова бешенно забилось: из бывшей виллы консула на плечах дюжих рабов выплыли закрытые носилки с особо знатной пленницей; в рослой девушке с закрытым, как у прочих, лицом, державшейся рядом с паланкином, Войку узнал Гертруду.

Сотник последовал за узницами. Конвой направился к большому торговому кораблю — наосу, покачивавшемуся у среднего причала; матросы в чалмах высыпали на палубу и на пристань, встречая гостей. К наосу подъехало несколько всадников в сверкающем золотом платье, в богатом вооружении, во главе с крепко сбитым человеком в простом камзоле и плаще. Войку узнал Гедик-Мехмеда, командующего турецкой армией в Крыму. Сераскер лично прискакал из под Мангупа, чтобы проследить за погрузкой на судно добычи, предназначенной падишаху.

Когда все девушки оказались на борту, янычары начали подводить десятки пленных молодых людей. Войку стал все ближе придвигаться к сходням, надеясь незамеченным пробраться в толпе на корабль. Внезапно бросившиеся к Чербулу янычары прервали, однако, его попытки: сам сераскер заметил сотника и приказал его схватить.

Гедик-Мехмед в мрачном молчании разглядывал молодого кяфира, которого к нему подвели. Сераскер силился вспомнить, где он видел этого юношу с твердым взором, не опускающего глаз перед ним, кого страшились полки храбрецов. Янычары между тем отняли у Войку саблю и кинжал, сорвали с пояса кошелек, вынули из-под камзола футляр с пергаментом, подписанным наместником. Гедик-Мехмед, пробежав его глазами, небрежно сунул документ кому-то из свиты и вновь уставился на неверного; наместник не стал бы спорить с сераскером о судьбе незнатного кяфира.

— Это ты, — спросил он наконец, — в поединке под Мангупом тяжко ранил моего названного сына Мустафу-бека, надежду сражающего ислама?

— Я! — молвил Чербул, по-прежнему глядя Гедик-Мехмеду в глаза.

— За смелый ответ дарю тебе жизнь, — сказал паша. — Но со свободой теперь простись. Если не примешь, по обычаю, закон Мухаммеда, приговариваю тебя к вечному рабству.

— Чужая вера, навязанная силой, хуже рабьего ярма, — ответил Чербул.

Гедик-Мехмед махнул рукой. И Войку, скрутив ему руки, повели на тот корабль, на который он мечтал попасть.

Поднявшись на палубу, Чербул увидел Роксану. Девушка, приподняв покрывало, смотрела на него долгое мгновение, пока стража не увела ее по сходням внутрь судна.

«Зубейда» когда-то была венецианским торговым кораблем, но, захваченная в море турецкими корсарами, перешла в собственность почтенного патрона Зульфикара-аги. Трехмачтовое и трехпалубное судно грузилось долго, все глубже оседая в замусоренную воду у причала. Полтораста молодых пленников из Каффы оказались запертыми в темном, длинном помещении на нижней палубе; рядом, в такой же общей морской темнице, разместили и девушек, которых набралось до двух сотен. Глаза узников вскоре привыкли к темноте; начались разговоры — вначале шепотом, потом вполголоса.

Все, впрочем, притихли, когда снаружи послышались крики команды, шум канатов, хлопанье поднятых парусов. Потом почувствовалось мерное покачивание, наос вверил себя ветрам и волнам Понта, взяв курс на Стамбул.

— Баде Чербуле! — услышал подле себя Войку. — Бэдицэ!

Сотник всмотрелся в лицо присевшего рядом товарища. Это был молодой кэушел из трех десятков войников, оставленных по повелению базилея в Каламите.

— Васелашкуле! — не скрывая радости, воскликнул Войку.

В стороне произошло движение, и к сотнику, перешагивая через ноги лежавших и сидевших повсюду спутников, пробрались еще четверо, привлеченных молдавской речью. На юношах белели повязки, темнели метины ожогов. Странно было видеть на их почерневших лицах улыбки.

— Вот и свиделись, племянник капитана Влайкула, — молвил один из них. — Мы помним тебя.

С этими молодыми воинами сотник встретился, когда был гостем дяди в арсенале Каффы. Только они из аргузиев-молдаван и уцелели после падения цитадели.

Прочие узники «Зубейды» тоже узнавали друг друга, располагались кучками — по вере, по языкам. Армяне с армянами, русы с русами, готы с готами. Больше всех, однако, было итальянцев, тоже разделившихся между собой. Половина молодых генуэзцев, кроме которых были приехавшие по своим делам в Каффу венецианцы, римляне, флорентийцы, пизанцы, — всего человек пятьдесят, — взобрались на огромную груду кож, наваленную у внутренней перегородки палубы, до половины ее высоты, оказавшись как бы на помосте. Прочие остались внизу, вместе с другими узниками. Как-то само собой получилось, что наверху собрались сыновья богатых и знатных семейств, внизу — дети ремесленников, мореходов, мелких торговых гостей. И тоже — моряки, кузнецы, плотники, гончары, наемные воины, с юности спознавшиеся со скитаниями и трудом.

Матросы-турки внесли на шестах три большие бадьи с водой, привесили к каждой по черпаку. Раздали пленникам по черствому сухарю. И полторы сотни пар челюстей дружно заработали, перемалывая молодыми зубами скудный ужин. Затем измученные узники улеглись кто как мог и забылись в тяжелом сне. Только шестеро молдаван, избежавших гибели, еще долго рассказывали друг другу обо всем, что пришлось пережить.

— Все было, баде Чербул, не так, — сказал сотнику другой готног, Влад Шандру. — Не с саблею в руке встретил смерть наш капитан, а с факелом.

Войку в волнении придвинулся к землякам.

— Вот именно, с факелом, — глухо продолжал тот. — Когда янычары ворвались, разбив ядрами ворота, бэдица Влайкул, взяв факел, бросился к пороховым погребам. Более ничего не помню, грянул взрыв.