на строптивую крепость. Салагоры и арабаджи, саинджи, джамлии и даже янычары начали копать вокруг лагеря глубокий ров, насыпать вал, вбивать в него острые колья, образовавшие высокую и крепкую изгородь. На дорогах и тропах вокруг города, привозя на волах целые деревья, строили засеки, ставили городки для стражи. Турки готовились к долгой осаде, по-хозяйски устраиваясь на мангупских холмах.

Конные отряды спахиев и бешлиев в это время начали прочесывать все пространство Феодоро и бывших капитанств. Жгли оставшиеся дома, убивали или гнали в полон пойманных крестьян, охотились на ушедших в леса и горы.

Под Мангупом надолго воцарилась тишина. Сотник Чербул дежурил на стенах, упражнялся с витязями в сабельной рубке и ждал вестей с женской половины базилеева дома. Роксана не давала о себе знать. В ночь после похорон, при попытке пробраться в покои базилея, стража схватила вооруженного человека, оказавшегося братом казненного заговорщика. Дворец охраняли теперь очень строго. Но может быть, причина молчания была иной? Может быть, скромного воина не любили, а пережитое им счастье было сном?

С высокой надвратной башни Чербул долго смотрел на турецкий стан. Османы деловито сновали между палатками. Где он, — думал молдавский витязь, — что делает теперь его сверстник, с кем пришлось встретиться в поединке, кого бы давно не было среди живых, не сдержи тогда он, Войку, своего гнева и руки? Вражда враждою, но протянулись ведь тогда, в те краткие мгновения, между ними живые нити человеческого понимания. Что стало бы с этим чувством, если судьбе угодно было бы его продлить? О чем говорили бы, сидя вместе, как сам он некогда с пленным Юнис-беком, у походного костра? Стоишь с таким друг против друга в готовых к бою ратях — и лютый он тебе враг. Но вот оружие отложено, и, даже разговаривая друг с другом на пальцах, убеждаешься: оба вы люди и могли бы сдружиться, оба не обделены природой ни добрым нравом, ни здравым смыслом. Так что же направляет людей друг против друга, исполненных жажды крови? Что возбуждает в них злобу, вражду? Или то извечное проклятие рода, от которого не может быть избавления?

Наверно, причина великого этого зла, от которого извечно страдают все люди на свете, не кроется в сердце каждого. Наверно, она все-таки живет в немногих, безжалостных и жадных; они и рассеивают среди ближних семена вражды. Значит, дело честного воина — находить таких и биться с такими, худшими из людей. Но как их все-таки распознать — ведь в каждом из живущих добро так перемешано со злом? Причислить к ним базилея Александра, истинного защитника своей земли, чьи руки, однако, — по локоть в братней крови? Где он, за какими морями спрятан тот меч, которым доброе в человеке можно отсечь от злого? И где те весы, на которых отсеченное можно взвесить?

Обходя дозором стены и башни, проверяя бдительность часовых, молодой сотник время от времени обращал взор к княжьему двору и к вершине холма против города, где опять белел пышный шатер — подарок паше от хана. Там сидели, может быть, в этот час, думая свои думы, вражьи воеводы, от которых зависела и его солдатская судьба.

В своем новом походном дворце объятый думой Гедик-Мехмед мог снять приличную для боя маску и отдаться тревожным мыслям. Упорство Мангупа сбивало пашу с толку и расстраивало его расчеты. Не будь этой крепости с ее бессмысленным сопротивлением — весь Крым давно был бы покорен, а он победителем облобызал бы золоченную туфлю падишаха. Кто знает, быть может, султан оставил бы тогда упрямство и еще в этом году, раз уже не шлет Аллах здоровья ему самому, послал бы великое войско против дерзкого Штефана, бея ак-ифляков, поставив во главе газиев достойнейшего из военачальников Порты, нового визиря Гедик-Мехмеда. И вот он застрял здесь, перед ничтожной столицей Палеолога, а в Каффе при дворе наместника, над ним глумятся: проморгал опасную вылазку, потерял шатер, да и самого спас только случай. Этот подарок хана — тоже, в сущности, был послан ему не без тайной насмешки. Но надо ждать; возвращаться в Стамбул, не взяв Мангупа, он не может. Он возьмет, непременно возьмет крепость и своей рукой потащит упрямого князя за бороду на галеру.

Иными думами терзался его противник, Александр Палеолог.

Сидя в своей рабочей горнице, князь с горечью перебирал последние письма, полученные им перед тем, как вокруг его столицы замкнулось турецкое кольцо. Грамоты мирских и духовных властителей, письма его многочисленной, разбросанной по всему свету родни — все подтверждало еще раз, что помощи ждать неоткуда. Слишком долгой осады Мангуп не может вынести, голод рано или поздно сделает свое дело. А турок ничто не могло увести прочь.

Князь Александр в раздумьи перебирал пальцами в дорогих перстнях шелковистые пряди своей короткой, золотистой бороды. Взгляд базилея с печалью скользнул по любимой горнице, по собранным в ней дорогим и диковинным вещам. В последние годы, во время путешествий по Европе, его нередко останавливало среди раздумий странное чувство. Казалось, что жизнь течет меж пальцев, как вода. Холодные тонкие нити струились меж сильных перстов государя и воина, и не было, как ни искал он, в них единого твердого узелка, чтобы замедлить это скольжение, сдержать. Любовные похождения, интриги в пышных дворцах, рыцарские подвиги на ристалищах и на полях великих браней — все расплывалось под судорожно сжатыми пальцами Палеолога, ничто не оставалось в руках. В эти же дни жизнь начала утекать с небывалой дотоле быстротой. Даже плотно сложив ладони, нельзя было уже набрать довольно, чтобы напиться, чтобы унять внезапно пробудившуюся жажду жизни.

Князь Александр подумал о своей семье, обреченной, как и он, на гибель в родовом гнезде. И представил себе Роксану среди оравы розовощеких юных отпрысков. Князю вспомнился Войку: был ли сам он прав, положив их встречам конец? Сестра Мария в последнем, собственноручном письме снова требовала отправить Роксану в Скчаву; сестра подобрала юной упрямице жениха, конечно, по своему вкусу и спеси. Мангуп окружен, сквозь турецкие заслоны не пробиться. Но, может быть, просьбу Марии следует выполнить? Может быть, есть способ оказать старшей сестре повиновение и в то же время сыграть с ней последнюю, самую злую шутку?

Князь Александр вернулся к своему креслу, додумывая мелькнувшую мысль. Он уступит просьбе Марии и как следует посмеется при том над святошей-сестрой.

Базилей увидел вдруг свою последнюю крепость, какой она теперь была, — каменным столпом в бушующем море, все выше вздымающем опустошительные войны. Дело сделано, спор его с богом окончен без победителя: стороны не сумели одолеть друг друга и расходятся теперь на равных правах. Спор с совестью? Он все равно не успеет его завершить. Правда, этого старого врага князь еще может кое в чем ублажить. Да и себе доставить радость последней веселой проделкой.

Князь хлопнул в ладоши и велел слуге позвать молдавского сотника Войку.

Базилей внимательно посмотрел на вошедшего к нему молодого воина. Перед ним был совсем другой Чербул. Поход и бои сделали свое дело. Юноша стоял перед ним — дочерна загорелый, исхудалый, но сильный; его прямой честный взгляд, не опускавшийся ни под чьим властным взором, стал еще упрямее. Но не было теперь в нем детского вопроса: «почему? за что?», не было недоумения юнца. Этот парень многое узнал, понял. Странное отеческое чувство опять шевельнулось в душе бездетного Палеолога. «А Чербул уже не Олень, — сказал себе базилей, разглядывая сотника, — он уже Зубр, еще один Боур. Не матерый пока, как отец, но уже злой.»

— Мы расстаемся, мой Войку, — промолвил Палеолог — Штефан-воевода, твой и мой государь, ждет от меня известия. И некому доставить его на Молдову, кроме тебя.

Глаза юноши расширились.

— А мои земляки? — спросил Войку. — А Мангуп? Как оставлю я город в такие дни?

— Ты верный слуга, мой Чербул, — ласково, хоть не без тайной усмешки кивнул базилей. — И речь твоя радует: у каждого в душе, как в доме римлянина, должен быть свой алтарь. Но подумай сам, есть ли в тебе здесь нужда. Бесермены не пойдут более на приступ: ты видел сам, они отводят пушки и укрепляют лагерь. Бесермены будут брать Мангуп измором и, коль не приключится чуда, возьмут. А мне надо отправить брату Штефану и сестре Марии весть. Я отослал бы к брату вас, витязей Молдовы, сколько осталось в живых. Но всем не пройти. Надо одному.