пленников в холодном овине, долгие день и ночь воевода провел в постыдном страхе, что появится кто- нибудь — иноземец или свой изменник, способный его опознать. Пока не подоспел храбрый Шендря, сестрин муж, чтобы выкупить за несколько татарских золотых тех худородных простолюдинов, а с ними — своего государя, оставшегося неузнанным.

Этот урок Штефану пошел уже на пользу. Этот — запомнился.

Нежданный поворот в событиях под Байей не вырвал у скромного князя Молдовы победы над могущественным королем. Его страна, его надменные соседи увидели в нем вдруг воеводу, вождя. Оставившие его в разгар сражения великие паны в страхе заперлись в укрепленных усадьбах. Но князь, по всей видимости, не помышлял о мести. И бояре постепенно начали возвращаться ко двору, в государеву думу. И занялись тем же: давать князю хитрые советы, плести интриги, сноситься с врагами князя, сбежавшими в свое время в Семиградье, Польшу и Мунтению.

Штефан не мстил. Он думал о том, каким должен быть истинный путь господаря Земли Молдавской. В его земле, окруженной врагами, шла изначальная война. Бояре вели ее с простым народом за новые доходы, новых рабов и холопов, за последние земли, которые им еще не принадлежали. Бояре хотели отнять у народа и последнюю овчину, чтобы богаче стали их жупаны и шубы. Простые же люди давали им отпор. А над всем этим нависали тучи иноземных нашествий, меж которыми самая черная шла с юга, от Стамбула.

Князь сам был боярин, из венценосного рода немешей — Мушатинов. Само рождение указывало ему природный путь — вместе с «лучшими людьми», виднейшими и богатейшими в Земле Молдавской, связанными узами кровного родства с родовитейшими фамилиями соседних стран. Владельцами бескрайних угодий, богатых и крепких усадеб, начальниками над собственными, многочисленными и закаленными четами ратных слуг. Какое дело было ему до черной кости — этих пахарей, шорников, плотников, кузнецов, горшечников? Разве не назначение его от бога — давить этот черный люд и держать в узде, дабы трудился на пользу лучшим мужам с вельможными семействами, а значит — на благо всей Земли Молдавской? Разве черная кость — эти медники, шорники, хлебники — могут сражаться с истинными воинами, тем более — такими, каковы проклятые турки? Разве воинство в постолах и от сохи — для битвы?

Такие речи текли в уши молодого князя из уст бояр и клириков в Сучаве, в молдавских монастырях. Но вспоминались слова иных наставников: отца — Богдана-воеводы, воителя Яноша Хуньяди. И творила свои притчи, одну за другой, суровая учительница — жизнь.

Боярские четы смогли бросить его на милость врага под Байей. Но они не могли отбивать нападения грабительских алаев, татарских чамбулов, какие каждый год появлялись в стране из-за Дуная и Днестра. Бояре всегда в заговоре, в готовности к измене, в поисках хозяина, под чьей рукой их ожидает лучшее житье, кем бы ни был тот властитель, — король, султан или император. Простые же люди родной земле всегда верны. И государю, стойкому в ее защите.

Да, он боярского роду. Княжеского. Но прежде он — воевода и государь. Но прежде — муж, хранящий достоинство свое и народа, с которым связан. Не склонный принять чьи-то цепи, сгибаться перед кем-то в поклонах, называть себя чьим-то рабом. Молдавские бояре показали свой нрав в годы Смутного времени. И после, когда уговаривали его смириться. И после Байи, когда пошли на прямое предательство.

«В лето 6979 от сотворения мира, — значилось теперь в летописи, — в 1471 от светлого Христова рождества, в января 16 день, вторник, отрубили головы Исайе-ворнику, Негриле-чашнику и Алексе- стольнику.» Это не была месть за Байю. Это был необходимый шаг, совершенный воеводой и государем, показавший, что отныне он намерен быть хозяином в своей отчине. И среди немешей тоже были согласные с ним, дальновидные мужи чести, оказавшие ему поддержку. Такие, как Гангур в Орхее, Германн и Дума в Четатя Албэ, как Шендря в Сучаве.

Слушая Влада, воевода снова убеждался, что в своем решении был прав. К нему теперь тянулся его народ, ему верил, на него уповал. К нему прибегал в беде, утесненный неправдой сильного, обманутый кознями лукавого.

Высокий Мост не для всех прозвучал голосом победы: для неверного боярства Молдовы эта битва отозвалась тревожным набатом. Были, правда, и среди немешей люди, крепко бившиеся в сражении и радовавшиеся победе; были такие, еще в большем числе, среди прочих боярских рядов; куртяне же почти все в бою побывали и иные боготворили воеводу, сумевшего привести их к столь великому торжеству. Но самые важные из панов, великородные и вельможные, владельцы богатейших отчин, роднившиеся с магнатами сопредельных стран, — эти Михулы, Спрынчаны, Бартоши, привыкшие считать Молдову собственным полем и шляхом, а князя — апродом при своих особах, — самые именитые не были обрадованы разгромом армии Сулеймана Гадымба.

Родовитейшему, богатейшему ядру боярства не был нужен победоносный государь, тем более — приведший к победе народное войско. Этим немешам требовался государь слабый, а потому — покорный. С турками, — думали эти немеши, — договориться и жить в согласии будет много легче, чем с таким господарем-победителем, всенародным кумиром. Против такого князя они были теперь едины, как ни грызлись прежде. Против такого готовы вступить в союз хоть с дьяволом.

В трудный час узнаешь, кто тебе друг, на кого можешь опереться. В грозный час готовившегося нашествия господарь увидел таку опору в лице малых бояр страны, своих ратных слуг, мастерового и торгового люда городов, селян, своего народа. Нет, не ценил, не понимал от простых людей своей земли в первые годы княжения; молод еще был и неопытен, не сошла еще с него вельможнопанская спесь. Ныне же глаза открылись на многое, ныне князь сумел увидеть словно со стороны и самого себя.

Первый шаг совершен на днях. Боярам на сборе думы еще поднесли принятые в совете с ними государевы указы, чтобы они поставили, после княжьей, свои подписи. Но печатки их уже не потребовались; москаль Влад, молодой государев дьяк, привесил под грамотами одну только княжескую печать. Это было первое утеснение великих бояр, упразднение их давнего права — привешивать под листами государя, вместе с княжьей, собственные печати. Бояре тогда смолчали — слишком памятен был грозный лик воеводы на пиру близ Высокого Моста. Скоро будет сделан следующий шаг — отнятие права на мыто, поначалу — на великих шляхах, потом — и на меньших. Довольно, взимая пошлины и грабя, бояре выпили крови из страны.

Воевода усмехнулся своим мыслям, чуть заметно и грозно. В трудный час узнаешь друзей, и ныне он знал своих.

«С турками надо жить в мире», — продолжали твердить бояре. Что ж, он не прочь. Только в каком мире — волка и овцы, господина и покорного раба? Мир равных, добрых соседей с огромной и ненастытной, с разбойничьей державой осман для маленькой Молдовы и ее господаря невозможен.

Мысленный взор воеводы опять обратился к Дунаю, к покорным османам землям, к Константинополю, где они устроили себе гнездо почти четверть века тому назад. Воевода пытался представить себе властителя той твердыни и подвластных ей бескрайних пространств. Каким устрашающим ни виделся христианам во всех странах ненавистный Большой Турок, он, конечно, — обыкновенный человек. И, бесспорно, храбр, умен. У него, наверно, своя правда; ему, конечно, слышатся свои веления — от бога его и пророка, от полчищ его народа, пришедшего с ним, с отцом его и дедом из каменистой Азии. Иное не могло бы толкать ко все новым походам и захватам такого царя, владеющего полумиром, пресытившегося, должно быть, всем.

Между ними двумя и будет вскоре главная схватка, — подумал Штефан. — Между молдавским князем и турецким султаном. Между тем, что каждый считает своей правдой, угодной всевышнему и судьбе.

Утром после штурма скорбные звуки труб позвали всех к базилике Мангупа. Из собора и из близкой к нему кенассы выносили воинов, погибших во время вылазки и последнего приступа. Почти двести тел в торжественном молчании опустили в большую могилу, высеченную в скале, близ восточного края крепостных стен. Турки тоже хоронили целый день погибших, потом обе стороны дали себе на день отдых. На следующее утро феодориты ждали нового штурма, но османы, казалось, перестали обращать внимание