Трестине попали в западню, устроенную в узком проулке поздней ночью, но отбились от нападавших. Были еще стычки в питейных города, и даже большая драка с местными задирами на базаре. Но все оканчивалось благополучно: народ Феодоро был на стороне базилея и его воинов. Неприятные происшествия, злобные слухи, попытки нанести делу Палеолога вред не могли помешать главному — подготовке города к обороне.

В отряде справили новые свадьбы. И Войку понял: Благородный Мангуп от чистого сердца принял в сыновья пришедших защищать его молдаван.

Однажды в Мангуп привезли артиллерию — десять гусниц, сопровождаемых мрачными немцами- пушкарями в кожаных колетах. Прошел слух, что орудия присланы молдавским воеводой Штефаном. Но бравые германцы, отведав с местными готами монастырских оглушающих вин, выдали истину: новый наряд, вместе с прислугой, был попросту куплен мангупским князем за звонкое золото у корыстного капитанеуса одной из генуэзских твердынь. Немцы принялись устанавливать на стенах Мангупа свои пушки. Каменщики укрепляли обветшалые участки оборонительных поясов, надстраивали башни, усиливали контрфорсы. Выходы из катакомб на равнину заделывали тройной кладкой, заваливали снаружи обломками скал, искусно прятали от чужих взоров под хворостом и зеленым дерном. Только некоторые, в заранее выбранных местах, оставили, предварительно заузив и приготовив изнутри тяжелые камни, которыми можно было их быстро закрыть.

Князь Александр каждый день самолично проверял ход работ. Часто с Иосифом базилей брал в эти объезды Чербула, который сопровождал затем повелителя до его покоев и помогал снимать неизменно надеваемую Палеологом кольчугу.

Как-то вечером к Чербулу на подворье пришел Теодорих. Молодой гот знаком показал сотнику, что хочет говорить с ним с глазу на глаз. Отойдя к стенке, друзья устроились на той самой длинной скамье, которая служила поддержанию повиновения в отряде.

— Уезжаю, Войко, — с таинственным видом сообщил феодорит. — Княжья служба.

— Не велено говорить, куда? — чуть усмехнулся сотник.

— Тебе сказать могу. Базилей отряжает меня в Каффу. Буду тихо жить в городе, обо всем, что замечу, отписывать.

— Захватят там тебя турки, Теодорих, гляди!

— В руки басурманам живым не дамся, — сказал тот. — Да ничего, Христос спасет. Успею уйти, когда эти дьяволы нагрянут… Служи, молись за меня… Еще хотел сказать, пока не расстались: недоброе о тебе в городе говорят…

Войку взглянул на приятеля, в груди у него поднялась волна гнева. Но Теодорих смотрел искренне, с дружеским участием.

— Мне что? — глухо бросил Войку, отворачиваясь. — Пусть говорят.

— Речи глупцов — не набат в ночи, — вздохнул Теодорих. — Не они тревожат, а то, что разбудило молву. Разве у тебя, Войку, две головы? Да и двух, идя на такое, не сносить.

— На что иду? — скупо усмехнулся Войку. — Ты мне друг, с другим у меня по-другому бы пошли речи. Тебе же скажу: никуда не иду. То судьба на меня моя сама движется. На Молдове у нас говорят: что написано в ее книге — то перед каждым из нас на пути.

Теодорих сочувственно всглянул на Войку.

— Ты знаешь значение этого слова: Палеологи. Это не только Мангуп, Алустон, все Феодоро. Это весь христианский мир. Все власти мира незримо связаны с ними, хотя и сбросили их враги с престола царства; все сильные мира прислушиваются еще к их слову. А ты покамест — в их власти. Берегись!

— Разве я не служу базилею верно? — спросил Войку.

— Служишь, и у него ты в милости. И я служу, и не предам его, не оставлю. Князь наш щедр, он храбрец, каких мало, за такого в огонь пойти не страшно. Но он Палеолог; он переменчив, как тигр, свирепствующий от крови, и от гнева пьянеет, как от крепких московских медов. А тогда…

— Знаю, — кивнул Войку с прежней прямой усмешкой. — Разве я в чем ему перечу? Хочу что-то отнять?

— Твоя правда. Но сильнее всего у людей этой крови — спесь. Ее и бойся.

Войку прямым взглядом ответил товарищу.

— Ничьей чести, — сказал он, — даже вражьей, я не пятнал. С врагом и то, когда бьюсь, чести его не трону. Тем более — господина, ко мне справедливого. Но есть она и у меня. Как сохраню я честь, если устрашусь своей судьбы, если я от нее побегу? Как останусь после того честным воином?

Теодорих обнял друга. В ту же ночь молодой гот в сопровождении троих слуг поскакал к Каффе.

Еще через два дня посланный им гонец привез князю важную новость. В Каффу прибыла генуэзская галера. Бесстрашный патрон за две ночи незаметно провел судно сквозь Дарданеллы и Босфор; ему пришлось с великой осторожностью и хитростью пробиваться сквозь гущу большого османского флота, уже поднимавшего паруса, чтобы двинуться к крымским берегам.

Близ Константинополя на борт взяли генуэзского лазутчика; он рассказал обо всем, чего не смогли увидеть моряки.

Султан Мухаммед, покоритель Царьгорода, напрасно ждал в тот год весну, чтобы встать во главе армии и самолично покарать властителя Молдавской Земли. Болезнь не выпускала падишаха из покоев. И сказал тогда султан визирям и пашам: если уж не велит ему Аллах садиться на коня, пусть ударят на кяфиров сами. Но только там, где христианство слабее, — на крымских кяфиров. Идти на Молдову без султана нельзя; их, ничтожных, бей Штефан снова побьет. Но дунайское войско падишах приказал не трогать, держал в готовности; всевышний мог каждый день услышать его молитвы, вернуть ему здоровье и бодрость. Разделить таким образом свои армии Мухаммед мог без опаски, после заключения перемирия с Венецией у империи высвободилось достаточно полков. Сто пятьдесят тысяч воинов осталось ждать султана на Дунае, восемьдесят тысяч было погружено на суда, чтобы плыть в Крым.

Вести это войско против Каффы и последнего вольного гнезда ненавистных Палеологов султан поручил храброму и опытному паше Гедик-Мехмеду, завоевателю многих средиземноморских островов, принадлежащих ранее Венеции.

Князь Александр с бесстрастным лицом слушал эти новости, столь грозные для его города и страны.

Александру Палеологу неоткуда было ждать помощи в надвигавшейся беде. Московская держава, собирая под свою руку русские земли, нуждалась в помощи татар и даже турок для тяжелого противоборства с литовско-польской монархией. Естественным союзником Москвы был Крымский юрт, недавно отложившийся от Большой Орды. За десять лет до того Крымский юрт понял, с кем ему судьба дружить; еще в 1465 году войско его хана Менгли-Гирея разбило на Дону золотоордынские полчища, шедшие на Москву с Волги. В ту пору Гирей порвал союз с польским королем и литовским великим князем Казимиром и начал наносить ощутимые удары по польско-литовскому государству. Османы тоже грозили державе Казимира; они должны были, силою обстоятельств, стать южной опорой Гирея в его борьбе с Золотой Ордой, а значит, новыми союзниками московского князя Ивана. Само время требовало от Москвы и Порты согласия действий и союза.

Тут рушилась прекрасная мечта князя Александра о прочном мосте из Феодоро на Москву. Силою обстоятельств возник уже другой мост, недолговечный, но полезный для Ивана Васильевича: то был союз с татарами Крыма.

Нашествие приближалось, иноземные купцы покидали Мангуп и Каффу. Последних сурожан из своего города провожал с эскортом сам базилей Александр Палеолог. По знаку князя оруженосец Иосиф бережно передал старшему русского каравана серебряный футляр с грамотой московскому государю.

Вскоре далеко впереди, на ковыльных порогах степей замаячили быстрые татарские разъезды. А некоторое время спустя показался мчащийся навстречу каравану большой отряд. Воины и купцы начали было готовиться к бою. Но князь Александр жестом успокоил их и пожелал гостям доброго пути. Потом