— Но не его самого, не так ли? Вы молчите, княжна, вам нечего сказать? Чем же в ваших глазах хуже я, кто не убивал своих близких, кто всегда был верен и добр к родным своим друзьям? Кто ныне меж государями мира не лют: Мухаммед-султан, убивший своих братьев, князь Штефан, казнивший своего дядю Петра? Сам ли Петр, убивший брата? Почему же вам до сих пор видятся колья, воздвигнутые мной на дороге к Брашову много лет назад?

— Из всех лютых казней вы возлюбили самую лютую, — напомнила пленница.

— Вы правы, меня прозвали Цепешем, — кивнул князь. — Но разве самый добрый из человеков, ловя рыбу, не насаживает на крючки живых червей? Разве черви не гибнут в муках? Чем те жалкие твари хуже этих?

— Вы ненавидите людей.

Князь Влад уставился на Роксану с искренним недоумением.

— Боже мой, княжна, за что же их любить? Люди люты, люди режут друг друга и жгут, катуют, грабят. Село восстает на село, город на город. Ненавидя поначалу лютость, я стал со временем ненавидеть носящий ее в сердце двуногий род, войдя же в силу — лютостью же стал платить.

Князь помолчал, в раздумии следя сквозь окно за полетом облаков.

— Я примирился с лютостью мира, — продолжал он размеренную речь, — впитал ее сам. Впитал с избытком, не спорю; что поделаешь, так уж получилось; уж очень искусны были учителя мои на сем пути: вначале — отец и его воеводы, затем — турки, у которых я жил заложником отца и с которыми ходил на войну, после — те же турки, когда я с ними воевал. Учителям моим не было числа, а я, ей-богу, всему в своей жизни учился на совесть. И вина моя, поверьте, совсем не в том. Смиряясь перед злобой людей, я не мог примириться с их глупостью, жадностью, бесчестьем. С омерзением глядя: у кого они научились так славно красть? С отвращением видел: они крадут даже то, что могут взять силой, мелкий вор сидит в них глубже, чем разбойник!

— Второй вам, вижу, милее, — ответила Роксана.

— Истинно так, — кивнул князь. — Ибо смелее и откровеннее. Моя вина — моя же беда, княгиня: я хотел исправить свой народ — как умел и как было можно, ибо люди повинуются лишь мечу да плети. Я хотел еще — каюсь! — извести хитрый и вредный род дураков, а то было все человечество. Я хотел невозможного, моя госпожа, и в том единственная моя вина!

— Вы хотели быть людям судьей вместо господа, князь, — сурово сказала мангупская княжна.

— Ваши предки, княжна, — напомнил Цепеш, — несли без ропота бремя суда и приговора, возлагаемое господом на помазанников своих. И были правы: таков завет для государя от бога, таков его крест и долг. Он не может следовать на трудном своем пути законам и заповедям, писанным для землепашцев, кузнецов, торговцев; что хорошо для людей простых и не дает им сходить с истинного пути, то для государя помеха, то превращает его в монарха бессильного и негодного. Монарх, если вам угодно, княгиня, и не человек, собственно; он — государство, живое средоточие тех страшных сил, которые делают едиными империю, королевство или княжество, приводят в движение войска и флоты, оберегают их границы, обеспечивают их жителям благоденствие и безопасность.

Роксана молчала. Князь продолжал.

— Государь не вправе — перед самим богом не вправе оставаться в тех пределах, которые совесть и правда черни предписывают тысячеголовой простоте. Помилуешь врага, попавшего в твои руки; сдержишь слово, данное тобой лжецу; отступишься от того, чем сумел завладеть, — и держава твоя терпит ущерб, и народ твой страдает. Я в этом убеждался на деле сам!

Роксана по-прежнему хранила молчание. Она уже слышала сходные речи в княжьих палатах в Мангупе, от дяди Александра.

— Ограничив свои дела и мысли законами и правилами, созданными для черни, государь не выполнит своего назначения на земле. Значит, он никогда не станет достойным такой женщины, как вы.

— Если речь идет о вас, воевода, — вы напрасно пролили столько крови, — сказала она.

— Я не надеюсь на вашу любовь, княгиня, — смиренно молвил Влад. — Но быть ее достойным — этого не можете запретить мне даже вы!

— Что может запрещать и что дозволять пленница! — сказала Роксана.

— А вы попробуйте приказать, — в голосе Цепеша опять зазвенела страсть. — Не вы, клянусь вам, пленница, — это я, Влад Мунтянский, и пленник ваш, и раб! Прикажите — ну что? — хотя бы привести вам в оковах короля Матьяша! Или сжечь самодовольных брашовян в их каменном гнезде! Прикажите — и вы увидите силу моей любви к вам!

— Силу любви не меряют злыми делами, — ответила Роксана.

— Повелите! — Цепеш выхватил кинжал. — И сделаю доброе дело: убью себя!

— Лучше — меня! — воскликнула княжна. — Или отпустите!

— То и другое — за пределами моих сил! — блеснул глазами, как в лихорадке, князь Цепеш. — Но вы не верите! Глядите!

Поднявшись резким движением на ноги, князь решительно шагнул к большому камину, в котором с холодной осенней ночи, выбрасывая языки огня, рдела высокая груда углей. Князь вздернул рукав, сунул руку в пламя и, повернувшись лицом к княжне Роксане, улыбнулся. В комнате запахло горелым мясом.

Роксана сдержала себя. Только расширившиеся зрачки да побелевшие губы выдавали ее волнение. Роксана в смятении стиснула пальцы, но жалости не было.

— Вот, — просто сказал воевода, отходя от камина, и опустился, как ни в чем не бывало, в покойное кресло данцигской работы, какими была обставлена горница. — Теперь вижу — вы подлинная наследница Палеологов, княжна Роксана. Только такая могла возбудить во мне истинное чувство, только такая меня и поймет.

Роксана безмолвствовала. Что еще придумает во испытание ей этот страшный человек?

— Я не сразу, клянусь, ожесточился, — глухо продолжал Цепеш. — Но как мог исполнить я труд, возложенный на меня господом, имея в руках такую скверную глину, как мой народ? Как мог обойтись в условиях моих без жестоких ударов, без огня, железа и меча? Ведь я все-таки человек, и не сделаю чуда, какое не сотворил сам Христос. Я дерзнул, правда, на многое, восстал против извечных тиранов всякого государя и правителя — Правды, Веры и Справедливости, против даже самой жестокой — против Необходимости, против сурового Рока. Хотел быть от них свободным. И вот — побежден! Годы изгнания, годы отчаяния — вот чем покарали меня мои враги. Только встретив вас, благороднейшую среди благородных, я опять воспрянул духом.

— Вы ошибаетесь, князь, — сказала Роксана. — Не в силах понять я сердцем высокие государевы пути. Не та, видимо, во мне кровь.

— Породу нельзя скрыть и под рубищем. — Влад, словно не чувствуя боли, опять небрежно играл кинжалом. — Впрочем, понимаю: вы хотите спуститься с высоты своего рождения до человека, которого назвали супругом. Такого не может быть, как не может пригнуться до жалкой былинки благородный кедр.

— Нужно смазать руку, князь, — напомнила Роксана. — Нужно сделать перевязку.

— Гоните? — печально усмехнулся Цепеш. — Еще несколько мгновений, княгиня, и я уйду: к страданию я приучен, хотя в рыцари не посвящен.

— Не в посвящении дело, князь. — Роксана встала, прямая и строгая. Цветастая занавесь из слов, которую усердно ткал искусный воевода, опять стала для нее прозрачной, за занавесью стоял все тот же кат. Палач тое мог — сегодня она убедилась — бесстрашно сунуть руку в пламя, но это не меняло его сущности. — Не в посвящении дело, но в рыцарстве, которое я лишь теперь учусь ценить.

— Пустое слово, княгиня, поверьте, — с небрежной учтивостью сказал Цепеш, тоже поднимаясь на ноги. — Яркий плащ для человеческой низости. И если рыцарь искренне следует лицемерным заветам своего устава — тем хуже для него: значит, он — дурак. Король Матьяш тоже рыцарь. А вот не спешит, с войсками и пушками, на помощь своему крестнику в рыцарстве. Блюдет король права своих баронов, не смеет их преступить! А я бы не ждал и дня!

— Чему ты рад? — спросил барон Лайош, когда князь вошел к нему снова в тот день. — Она тебя лучше приняла?

— Она меня лучше слушала, — с довольным видом сказал Цепеш. — Это уже шаг вперед. Но где