— Чем больше в шутке правды, тем менее она смешна, — угрюмо сказал Цепеш, помолчав. — Запомни это, братец, и не дразни более меня, это для тебя опасно.

Лайош кивнул, не смея вымолвить слова.

— Менестрели и трубадуры приходили? — спросил Влад, не глядя на родича.

— Званы не раз, братец. Нечего ждать, не придут.

— Буду играть для нее сам. — Цепеш снял со стены лютню, умело настроил, но тут же отбросил на кресло. И, расчесав кудри эбеновым гребнем, направился к тем покоям, где Дракулы держали свою пленницу.

— Да, — вспомнил он уже на пороге. — Вели этой ведьме Чьомортанихе после обеда явиться ко мне!

Лайош в раздумии повесил лютню на место и подошел к окну. Барона всегда ставили в тупик быстрые перемены в настроении его страшного кузена: от вспышки жестокости — к мечтательной нежности, от детской радости — к безумному, всеразрушающему гневу.

В какие опасные затеи втянет его, Лайоша, этот изменчивый, изобретательный авантюрист? Какие еще беды на него навлечет?

Роксану в неволе содержали как приличествовало женщине ее происхождения, величали княжной; слугам же, знавшим для чего и для кого она здесь, случалось, обмолвившись, назвать ее государыней. Она могла свободно гулять по комнатам, лучшим в замке, которые предоставили в ее распоряжение, выходить на балкон, на стену, подниматься на вершину одной из башен. Дальше путь для нее был закрыт, как ей объяснили, — до поры. Комнаты были обставлены с роскошью, до сих пор ею еще не виданной. На туалетных столиках красовались хрустальные пузырьки и вазочки с редкими благовониями и мазями, венецийские зеркала в затейливых серебряных и бронзовых оправах при каждом повороте отражали ее гордую красоту. Служанка, помогавшая ей во время туалета, не отлучавшаяся от Роксаны ни на минуту, по- видимому — рабыня, была нема. Но она умела со вкусом соорудить прическу, выбрать платье, знала толк в ароматных притираниях и маслах. Лицо рабыни хранило следы былой красоты. Какая трагедия крылась за ее участью и немотой, кем была несчастная в свои лучшие времена?

Каждое утро в апартаментах знатной пленницы появлялись свежие цветы, и в этом было главное богатство позолоченной клетки, в которую ее посадили. Цветы, о которых она раньше слышала, но которых не видела никогда.

Цветы приносила ширококостная и приземистая женщина лет под шестьдесят. У этой дамы, выступавшей тяжело и уверенно, лицо над мощными челюстями было украшено целым букетом разнообразнейших бородавок, гладких и пупырчатых, светлых и темных.

— От государя-воеводы, — бросала она каждый раз, принося цветы и меняя в вазах воду.

Роксане, однако, было не до нее.

Роксана казалась спокойной. Но давалось ей это с трудом. Роксану лишили воли; чьи-то преступные руки бросили ее, свободную и гордую, в темницу, из которой она не видела выхода; кто-то хотел подчинить ее себе, заставить изменить своей любви, себе самой, стать, в сущности, другой женщиной, какую она и представить себе не могла. Впрочем, нет, могла даже видеть: ее ждала, не завтра, так в будущем, злая судьба, когда-то постигшая приставленную к ней немую рабыню. Более же всего княжну терзали думы о Войку. Зная мужа, Роксана могла легко представить, как он поступил и какой опасности себя подверг. Отвага Войку, не раз уже думала она, способна сослужить ему когда-нибудь плохую службу, и вот это время, кажется, наступило. Тысячи раз ей чудилось, что Войку убит, замучен исчадием ада, похитившим ее, что он заточен в камень под этим мрачным замком и каждый час подвергается лютым пыткам. Прожитые с ним в Брашове дни казались ей далеким счастливым сном. Роксану душили продуваемые чистым ветром с гор роскошные комнаты; при виде людей в ее душе поднималась ярость, ее бесило даже появление несчастной немой рабыни.

Роксану посещала не раз отчаянная мысль: броситься с балкона или с башни вниз, на скалы. Уж лучше Чербулу какое-то время по ней погоревать, чем всю жизнь с нею вот так мучиться. Но тут же, ужасаясь, она молила пресвятую божью матерь о прощении: самоубийство — смертный грех, не отпускаемый никому и на Страшном суде.

Труднее всего было, когда приходил князь Цепеш. Появлялся же он у нее каждый день.

Влад Цепеш не был ни назойлив, ни робок; он входил в комнаты княжны, как мужчина, умеющий разговаривать с женщинами, умеющий им нравиться, непринужденно-любезный, не сомневающийся в своем искусстве покорять. Но было еще во вчерашнем венценосце нечто монаршье: осанка, поступь, властный взгляд, способный мгновенно становиться и дружелюбным, и ласковым. Особенно хороша была улыбка Влада Цепеша, мгновенно преображавшая его. Красивый и рослый, князь Влад в свои сорок лет выглядел на тридцать. Не знавшие его могли подумать: какой же перед ними веселый, прекрасный кавалер!

Роксана знала, что натворил на свете Влад Цепеш, за что проклинают его люди в Мунтении и Болгарии, Семиградье и Польше. Да и будь он божьим Серафимом, этого похищения достаточно было, чтобы она его возненавидела. Но посещения его терпела, на речи отвечала. Роксана знала, что Войку может быть во власти этого зверя и боялась вызвать у него губительную ярость.

— Вы позволите войти, моя госпожа? — спросил Влад, останавливаясь в дверях.

— Разве вы не у себя дома, князь?

— Враги давно отняли мой дом, — пожал плечами Цепеш. — Я такой же беглец, как вы, княгиня, а в этом доме — такой же гость. Так что вы вольны меня прогнать.

— Но не уйти отсюда, не так ли?

— Конечно, нет, моя госпожа! — лучезарно улыбнулся Влад. — Но у меня есть оправдание, — добавил он серьезно, почти грустно. — Я вас люблю.

— Но я люблю другого, князь, — сказала Роксана.

— Я знаю это, княгиня, — слегка вздохнул Цепеш. — Верю — достойного.

— Скажите мне правду, князь: где он? Что с ним?

Цепеш пожал плечами.

— Я хотел бы вас об этом спросить, моя госпожа, — негромко молвил он, сочувствующе глядя ей в глаза. — Вы не могли полюбить ни труса, ни подлеца. Почему же он не явился за вами сюда?

— А если бы он постучал в ворота?

— Я вышел бы в поле и честно сразился с ним. Я верю, говорю это снова, что выбор ваш был достойным. Но где ж тогда ваш защитник и супруг?

— Не знает еще, где я. Или, быть может…

Цепеш выдержал ее пристальный взгляд.

— Я не молю, поймите, разлюбить его и полюбить меня, моя госпожа, такое было бы недостойно для нас обоих, — сказал князь, и голос его зазвенел от сдерживаемой страсти. — Мое скромное счастье в том, что я вижу вас и слышу. Кто осудит меня за то, что я не хочу его лишиться?

— Господь, — коротко отвечала Роксана.

Цепеш, несколько сбитый с толку, не сумел вовремя спрятать мелькнувший в его глазах насмешливый огонек.

— С господом богом мы ныне в размолвке, — сказал он, — поигрывая золотой цепочкой, на которой висел его кинжал. — Господь бог давно не наставляет на путь заблудшую овцу, каков ваш раб Влад, о моя государыня. Вы слышали не раз, наверно, в славном городе Брашове, что мы с кузеном, владельцем этого замка, — исчадия дьявола? Что наши книги писаны за одну ночь перьями ученых чертей, которые нам служат?

— Не верю тому, князь, — ровным голосом сказала Роксана, перед ее глазами снова встала страшная роща при дороге и безумная женщина в ней. — На вас иной грех — грех бесчеловечности. И это не снимется вовек.

Цепеш вздохнул; к этому повороту он был давно готов.

— Скажите, княгиня, кто ныне не жесток? — начал он, устроившись поудобнее в кресле и устремив на нее прямой взгляд. — Люди вашего рода? Ваш родной дядя, князь Александр Палеолог? Разве он не отдал палачу собственного брата, не присутствовал при казни?

— Мы прокляли всей семьей, — сказала Роксана, — это преступление базилея Александра.