вгляделась в пламя свечи, колеблющееся от тяги прохладного воздуха из приотворенного окна.

«Как кошка».

—   Один раз я прикурила от свечи, — все так же, с неподвижным взглядом, заговорила Крыса, — а мама сказала, что, когда так делают, умирает ангел. Помню, было странное чувство, не стыд, а...

—   Ты курила при маме? — перебила ее Элизабет.

—   И даже вместе с мамой. А ты нет?

—   Я стала курить довольно поздно, когда жила в лагере хиппи.

—  Так ты застала хиппи?

—  Наверное, это последний лагерь — в пустыне, недалеко от Эл-Эй^[14]. По-моему, они и сейчас там живут. Седоволосые и седобородые, представляете? Но хиппи есть хиппи.

«Информатором, поди, работала? А может, и по-натуральному хипповала. Их видно, кто хиповал-то, — до сих пор всех любви учат. Правда, все больше «Томагавками». Вечернее платье ей не очень идет, рядом с Крысой это здорово видно. Вот той любая тряпка к лицу. Наверное, мне нужно внутренне отодвинуться от Крысы, да и вообще найти свое место в этой теплой компании. Впечатление такое, что я плыву. А надо бы стоять».

Шампанское размягчило голову; откинувшись на стуле и покручивая пальцами бокал, Андрей смотрел в темное окно.

—  Твори любовь, а не войну, — напомнила Патриция лозунг «детей-цветов». — А мы что творим?

—  То и другое, — заявил Чен. — Лично я на войне, как в любви. А в любви, как на войне.

—  Война ужасна, — передернула плечами Элизабет.

—  Не более чем любовь, — возразил Чен.

—  Это звучит цинично, вам не кажется?

—  Тогда скажем иначе, — парировал китаец. — Не менее чем любовь.

—  А вы, Эндрю, все молчите, — обратилась к Андрею Патриция, словно почувствовав что-то. — Кстати, вы курите?

—  Нет.

—  Неужели не пробовали?

—  Пробовал, конечно, но, в общем, нет.

—  Что пробовал, травку? — снова встрял Чен. — Колеса, снежок?

—  Шел бы ты...

Вот от этой заразы Шинкарев старался держаться подальше. Во Вьетнаме, было дело, пробовал жевать насвай. Пока сидел в притоне, расположенном на окраине Сайгона, не чувствовал ничего, никакого эффекта. Вышел на улицу — тоже ничего, голова легкая, совершенно трезвая. Вот только земля почему-то поднялась и прыгнула на него. В последний момент Шинкарев оттолкнул землю руками, однако нос все же расквасил о выщербленный сайгонский асфальт. Это ему совсем не понравилось, так что больше насвая он не жевал.

—  Ты же был на войне, — заметила Патриция. Тон она сменила с легкостью и в точно рассчитанный момент.

—  Даже на нескольких, хотя и недолго, — уточнил Андрей. — Поэтому у меня довольно большой алкогольный опыт.

—  Это неизбежный опыт?

—  Пожалуй, да. На войне без этого нельзя. Не получается. Но алкоголь... определенную свободу он дает, не спорю, но в то же время убивает тонкое ощущение жизни, какой-то пульс реальности... Я не знаю, как сказать. У меня друг — художник, так он пытался рисовать пьяным. Говорит, ничего интересного не выходит — наутро смотреть противно.

—  А я думала, русские не могут без водки. Тем более художники. Когда я жила в Париже, у меня был один...

—  Крыса, не обобщай! — прервал ее Чен. — Поглядите, какая луна!

Желтоватый свет блестел на твердых лаковых листьях, уходя в черную глубину сада; на самой границе с темнотой он смешивался с голубым светом луны. Меж круглыми массами кустов на черном море колебалась лунная дорожка.

—  Предлагаю подняться на террасу, — продолжил Чен.— Не самое лучшее состояние для таолу — с полным животом, да после выпивки, но раз Элизабет уезжает... Обещаю не увлекаться. Предлагаю вам, dear Lise, переодеться для ушу — по-моему, в китайском костюме вы чувствуете себя лучше, чем в этом платье.

—  Никакой галантности! — притворно рассердилась Патриция.

—  Мы старые солдаты и не умеем говорить комплименты, — ответил ей Шинкарев. — Но ведь для Чена умение носить фузонг^[15] есть вершина в умении носить одежду вообще. Это же понятно.

—   Все слышали? — Чен назидательно поднял палец.

—   Эндрю сегодня в ударе, — засмеялась Патриция. — Но ты, Эндрю, не оправдывай Чена. Нечего ему потакать!

—   Чен прав, — улыбаясь, ответила Элизабет. — Будь моя воля, я бы китайский костюм вообще не снимала. Ну все, я быстро!

Остальные тоже поднялись из-за стола. На второй этаж из холла вела узкая винтовая лестница. Терраса на плоской кровле была вымощена все тем же серебристо-черным камнем, но не рваным, а в виде гладких квадратных плит. Большая кофеварка вместе с чашечками китайского фарфора и блюдом маленьких пирожных расположилась на столике, там же оказались бутылка с бокалами и несколько свечей.

Чен вышел на балкон босиком, обнаженный до пояса. Ночной бриз овевал его торс, почти лишенный волос. Китаец разминался, низко приседая на одну ногу и вытянув вдоль пола другую; взрывная энергия, казалось, свободно текла по его телу — крупному, но без видимого мускульного рельефа. Андрей с Патрицией устроились на полу по-турецки, опираясь спинами на высокий парапет террасы, а плечами привалившись друг к другу. Перед каждым стояло по бокалу, у Патриции во рту сигарета, рядом магнитофон.

«Сегодня ночью ничего мне не обломится. По глазам видно. Завтра... спросим ее, что за Ши-фу такой...»

Из стеклянных дверей появилась Элизабет. На ней был китайский костюм из блестящего белого шелка, играющего в движении желтыми бликами свечей и голубым отражением лунного света. В таком освещении со своей темной прямой челкой она была похожа на китаянку, только высокую. На лице — улыбка, на щеках — ямочки. Прямой крой куртки и штанов скрадывал угловатые очертания фигуры.

— Я как японка, — показала она на ноги, чуть разведя руками, — тапочек нет.

На ногах у нее были мягкие белые носки. Ступни под широкими тренировочными брюками, составленные вместе на исходной позиции, выглядели небольшими, но еще более красивыми, чем показалось Андрею раньше. Посмотрев еще раз на ноги, она бросила быстрый взгляд на зрителей.

«Ну-ну: и она заметила, что он заметил, что она заметила...»

Патриция чуть прищурила глаза — явно засекла обмен взглядами между Элизабет и Андреем. Прикурив, она щелкнула клавишей магнитофона, и над террасой полилась медленная китайская музыка. Звенели под ветром связки легких трубок-колокольчиков, им вторили струнные переборы циня. Удивительные звуки эти отражались в шорохе волн, накатывающих на берег лунно-белым кружевом пены.

— Цзе цзе гуань гуань^[16], — напомнил Чен то ли себе, то ли Элизабет. — Начали!

Они двинулись в таолу «Ян» — медленного, медитативного стиля тайцзи, — плавными, волнообразными движениями, описывали кистями ровные круги, разворачивались в пояснице и медленно поднимая ноги в стилизованной имитации ударов. Чен делал все движения мягко и точно, в низкой стойке, особенно трудной для исполнения. В его технике явно ощущалось боевое начало, расслабленная, стелящаяся мощь хищника, в любой момент готового к смертельному взрыву. Техника Элизабет была любительской, она ломалась на смене направлений, требующей плавных дуг и непрерывного нанизывания