Меньше чем за минуту было уничтожено десятка четыре кроликов. Лица девочек и их пижамы запятнала кровь. Дети — кто в полный рост, кто на четвереньках, кто присев на корточки — тяжело дышали. Теперь это уже не была группа, все стали по отдельности. Дикие жестокие лица, глаза обращены к вырванным потрохам и крови несчастных животных.

Фильм кончился. Черный экран компьютера.

Люси с тяжелым вздохом захлопнула крышку ноутбука. Посмотрела на свои ладони, на подрагивающие пальцы. Дрожь никак не унималась — неконтролируемая дрожь, начавшаяся накануне. Она почувствовала, что сейчас, сию же минуту ей надо потрогать свою девочку, ощутить ее, убедиться, что она здесь. Чисто физиологическая потребность в контакте с ребенком. Пижама была уже на ней, и она кинулась к кровати, легла рядом со спящей дочкой, обняла ее, ласково погладила по головке. «Какая она сладкая, моя девочка, просто до слез…» В последние годы Люси не часто доводилось заплакать. Во время депрессии столько ревешь, что чудится, будто все твои запасы воды и соли истощились и ты больше уже никогда не прольешь ни одной слезинки. Но сейчас она чувствовала, что кран готов открыться снова и ее может унести хлынувшим оттуда потоком. Душевное равновесие у полицейских неустойчиво, оно, по сути, очень хрупкое. Оно — как ореховая скорлупка, которая постепенно, под ударами погонь, облав и мест преступлений, растрескивается, растрескивается, растрескивается…

Ей вдруг очень захотелось сию минуту позвонить Шарко, желание было просто непреодолимым. Она встала и набрала на мобильнике номер, который удалось раздобыть через начальство. Ей необходимо было с кем-то поговорить об этом деле. Выплеснуть все кому-то, способному понять, способному выслушать, кому-то, с кем они на одной волне. По крайней мере, она на это надеялась. К огромному ее разочарованию, включился автоответчик. Она перевела дух и сказала в трубку:

— У телефона Энебель. Есть кое-что новое насчет фильма, и мне бы хотелось поделиться этим с вами. Как вы там, в Египте? Позвоните мне в любое время.

Она отключила мобильник, легла на спину, закрыла глаза. Фильм преследовал ее, кадры огнем горели в мозгу. Кашмареку тоже пришлось несладко, когда они ехали назад, это очень чувствовалось. Вроде бы после просмотра им следовало обсудить фильм и все, с ним связанное, а они оба молчали, уставившись на серое шоссе, теряясь в собственных мыслях. Майор проронил только:

— Завтра поговорим, Люси, хорошо?

Хорошо, поговорим завтра. Но вот оно — завтра.

Наступило. Ночь без сна, населенная монстрами.

Жюльетта вдруг зашевелилась, прижалась к материнской груди:

— Мама…

— Все хорошо, мой зайчик, все хорошо. Спи, солнышко, еще рано просыпаться.

Сонный голосок, полный нежности:

— Ты никуда не уйдешь?

— Конечно нет. Я всегда с тобой.

— Мам, я кушать хочу…

Люси просияла:

— Ты голодная? Боже, какое счастье! Это гениально! Хочешь, я…

Но малышка уже опять заснула. Люси вздохнула с облегчением: может быть, это знак, может, это свет в конце туннеля? Хоть что-то благополучно закончилось.

Дети, думала она, возвращаясь мыслями ко вчерашнему дню. Дети чуть постарше Жюльетты. Какое чудовище сумело вынудить их так себя вести? Делать то, что они делали? Что за механизм надо было включить в этих девочках, чтобы они стали такими жестокими? Люси снова увидела безликую комнату с ее стерильной атмосферой, белые пижамки… Что это? Детская больница? Может быть, эти девочки страдали каким-то тяжелым заболеванием? Серьезным психическим расстройством? А тот человек, который оставался за кадром? Он врач? Исследователь?

Врач, кинематографист. Гнусная парочка действовала пятьдесят пять лет назад. И сейчас они, возможно, вернулись в виде призраков…

Вопросы без ответов безостановочно вертелись у нее в голове, а стоило закрыть глаза — она видела какие-то беспорядочные вспышки. Между тем стекло и бетон больничного здания уже начинали расцвечиваться красками утренней зари.

Кто и с какой целью создал этот фильм-извращение?

Что довелось вытерпеть несчастным девчушкам, оставшимся безымянными в хитро упрятанных кадрах?

Если бы поблизости нашелся большой подвал, Люси забралась бы в самый дальний, самый темный его угол, она села бы там, прижав коленки к груди, и думала, думала, думала… Она попробовала бы представить себе лицо убийцы, облечь в плоть смутно угадывающуюся фигуру. Ей нравилось чувствовать зверя, на которого она охотится, вынюхивать на улицах, на которых он побывал, его следы. Вообще-то она довольно сильна в этой игре — Кашмарек может подтвердить. Если бы Беккер подверг сканированию ее собственный мозг, он наверняка обнаружил бы там зоны, которые не должны вспыхивать ни у одного человека, оказавшегося свидетелем насилия: зону удовольствия и зону, которую можно было бы определить как «за что боролась, на то и напоролась». Хотя конечно же она не испытывает ни малейшего удовольствия, наоборот, каждое новое расследование вызывает у нее желание блевать. Блевать, пока не умрет, от одного вида ужасов, которые способен совершить человек. Просто есть такой невидимый крючок, который она заглатывает, и крючок этот разрывает ей горло и внутренности, и избавиться от него невозможно, и не попасться при каждой новой охоте — тоже.

А на этот раз речь не об изящной удочке для ловли форели, крючок на конце которой способен лишь пощекотать.

Нет, на этот раз леска куда толще и крючок грубее.

Идеальные, если речь об охоте на акул.

Они ехали, наверное, с полчаса, потом машину начало потряхивать, движение вокруг затихло, стал слышен только скрип песка под колесами. Потом у Франка появилось ощущение, что снаружи наступает конец света, и чем дальше, тем оно делалось сильнее: за железными стенами автомобиля бушевал ветер, с гулом, напоминавшим колокольный звон, лил какой-то хрусткий дождь…

Песчаная буря.

Атеф везет его в пустыню.

Комиссар перепробовал все способы освободиться, но тщетно — запястья были слишком прочно скреплены несколькими слоями скотча. Из-за мерзкой тряпки, засунутой в рот чуть ли не до горла, его тошнило, несколько раз почти до рвоты. Прямо у него под носом плескалось в канистре горючее.

Значит, он вот-вот подохнет. Как собака. Но каким именно образом его убьют? Обольют голову бензином, и он сгорит, как сгорел брат его похитителя? Шарко было страшно, он боялся страданий перед уходом за черту. Он мог вынести многое, и смерть входила в правила игры, но не смерть в страданиях. Сегодня широкая ладонь тьмы накроет его, как крышка саркофага.

Соединиться с Сюзанной и Элоизой худшим из всех возможных путей.

Машина остановилась. Шарко увидел серый свет, и сразу же в багажник, хлестнув его по лицу, ворвались килограммы песка. Ветер выл. Атеф, прикрыв лицо одеждой, потянул пленника за руки, и тому, едва его вытащили из убежища, показалось, будто по щекам, по лбу, по глазам прохаживаются бичом. Минуты две они двигались прямо. Сквозь туман из пыли и песка парижанин различил впереди руины, развалины каменного строения с развороченной ветрами и эрозией крышей. Давным-давно заброшенное жилище.

Самое безвестное и жалкое место в мире. Его могила.

Внутри Атеф отпустил его, и он, кашляя в тряпку, по-прежнему затыкавшую ему рот, рухнул.

Песчаным дождем ударило прямо в лицо. Песок проникал даже за шиворот. Атеф ругался по-