киностудии и надеваем на объектив проектора некий фильтр, способный усиливать контраст, потом таким же образом прибавляем яркости, то есть освещенности кадра… Сейчас я добьюсь аналогичных результатов на экране компьютера, меняя настройки так, как уже делал раньше. А теперь смотрите…

Он повозился с настройками, и изображение изменилось: невидимое раньше вышло на первый план, видимое утонуло в светящейся белизне.

— Из-за того, что я увеличил яркость, основное изображение — девочка, ласкающая кошку, — стало пересвеченным, выбелилось. Зато все, что было расположено в темных углах, было вначале недоэкспонировано, оказалось хорошо различимым.

Смесь из двух изображений производила удивительное впечатление, но на этот раз они ясно видели детей, стоящих вокруг сбившихся в кучку кроликов.

Люси с трудом проглотила слюну. Там, на экране, были дети и кролики! А канадец по телефону сказал, что именно с детей и кроликов все началось.

Кашмарек потер лоб.

— Поразительно. А как же он сделал такую штуку?

— Мне трудно объяснить вам технологию в подробностях, но думаю, в основном он играл с двойной экспозицией, используя кроме того каше перед объективом камеры. Главное свойство пленки — независимо от того, будут на ней снимать фотоаппаратом или кинокамерой, — светочувствительность. Которая не может никуда деться, пока вы отснятое изображение не проявите и не закрепите в темной комнате. Иными словами, на одной и той же пленке можно снять несколько фильмов, всякий раз просто перематывая ее в камере на начало. Если бы так сделали вы, получилась бы в конечном счете дикая мешанина, в которой ничего не разобрать, но хорошая техника, умение работать с кадром, со светом, с планом плюс, конечно, известное мастерство помогают добиться замечательных эффектов. Клод Пуанье обожал Мельеса. Он рассказывал, что этот режиссер — ради того чтобы получить какие-то спецэффекты, — накладывал порой одно на другое девять изображений. Ювелирная работа, но ведь итог — волшебство. Так вот, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что этот фильм слеплен из того же теста и что по мастерству ваш постановщик — вполне на уровне Мельеса!

Люси изучала детские лица на экране. Девочки семи-восьми лет, лица суровые, губы поджаты. Ни одна не смеется, даже не улыбается, наоборот, черты искажены страхом. Чего они все боятся?

Сердце ее забилось сильнее. Она показала пальцем на экран:

— Посмотрите на эту девочку — чуть впереди. Похоже, та, что качалась на качелях?

— Та самая и есть.

Комната, в которой находились дети, казалась тесной, окон в ней не было.

Беккер вздохнул, потеребил губу.

— Думаю, режиссер вовсе не собирался упрятать в фильме отдельные странные кадры, по-моему, он хотел спрятать целый фильм, другой, совершенно другой и совершенно бредовый. Чудовищный.

— Фильм в фильме? Фильм, о котором никто даже и не догадывается?

— Да. Поток изображений, нацеленный прямо в мозг, избегающий малейшей цензуры со стороны сознания. Фильм, который ты смотришь, не имея возможности отвернуться. Вглядитесь-ка теперь как следует.

Он медленно-медленно прокрутил перед их глазами пятьдесят последовательных кадров, которые в действительности составляли одну секунду фильма.

— Вторая экспозиция появляется только в каждом десятом кадре. То есть на секунду проекции выпадает пять наложенных, точнее, подложенных изображений с интервалом между ними в две десятых секунды. Этого, учитывая общее количество кадров на данном отрезке пленки, слишком мало, чтобы глаз что бы то ни было распознал, но почти достаточно, чтобы создать ощущение движения. Движения, которое впечатывается, повторяю, прямо в мозг… Второй фильм мы смотрим мозгом, не глазами.

Люси попыталась понять. Вероятно, этим и оправдывается необычная скорость съемки: пятьдесят кадров в секунду? Автор фильма хотел разместить в нем как можно больше скрытых изображений, не различимых глазом.

— А теперь представьте себе еще одну вещь, — продолжал между тем Беккер. — Итак, у нас с вами есть кинопроектор, снабженный устройствами, обеспечивающими повышенный контраст и повышенную яркость, что, собственно, и позволяет видеть эти невидимые объекты…

Щелкнув мышкой, он открыл настройки, изменил какие-то параметры проекции.

— …и вот вдобавок к этому я еще и переключил обтюратор проектора на скорость пять кадров в секунду — это вполне можно было сделать в большинстве старых машин, — а скорость, с какой двигается пленка, оставил прежней: пятьдесят кадров в секунду. В этом случае на экране будут появляться только те кадры, которые нас и интересуют, другие обтюратор попросту перекроет.

Беккер встал и выключил лампы под потолком. Мерцающие экраны с кружащимися на них срезами мозга остались единственными источниками света в помещении.

— В фильме, который мы сейчас увидим, изображение будет дергаться, потому что для иллюзии движения нужна скорость по крайней мере десять-двенадцать кадров в секунду, пять — это слишком мало для плавности. Тем не менее этих пяти достаточно, чтобы… — голос его звучал монотонно, — чтобы понять. Думаю, этот тип разобрался в свойствах мозга куда раньше, чем весь научный мир.

Нейромаркетолог накрыл мышку ладонью и, отвернувшись от монитора, посмотрел собеседникам в глаза. Вид у него был очень серьезный.

— Очень вас прошу, если вы когда-нибудь поймете смысл всего, что сейчас увидите, не забудьте сказать мне об этом. Я не хочу, чтобы эти кадры застряли у меня в голове необъясненными до конца моих дней.

Фильм начался.

Мотор! Поехали…

Когда один из трех тысяч муэдзинов Каира призвал правоверных на утреннюю молитву, Шарко сделал попытку проснуться. В общем-то и проснулся, но — с трудом. Мощный и таинственный голос, казалось, нисходил с небес — как непреложная истина. Комиссар вспомнил виденные им накануне на улицах города динамики. Солнце из-за горизонта еще не вышло, но вся египетская столица уже дрожала от волнения, внимая урокам Корана.

Парижанин прогнулся назад — в спине постреливало. Доктор как-то сказал, что, возможно, пара позвонков осела… старею, что поделаешь, и в моем почтенном возрасте дрыхнуть, сложившись пополам, в ванне уже непозволительно… А эти москиты… кожа чешется так, что хочется взять нож и соскрести ее всю целиком. Шарко вымазал на себя толстым слоем чуть не целый тюбик противозудного крема и вздохнул с облегчением.

Потом он проглотил таблетку зипрексы — хотя, конечно, какой может быть эффект от зипрексы при такой жаре и таких стрессах, потом стал укладывать вещи. Вылет в Париж около пяти часов вечера. Не успел приехать, уже улетать. Но ему не терпится вернуться к парижской прохладе — а как еще скажешь, если там всего каких-то двадцать восемь или двадцать девять градусов!

Он купил на углу бобовых лепешек, подозвал первое попавшееся на глаза такси, сел рядом с водителем и велел ехать к крепости Саладина.

Спустя четверть часа машина доставила его к построенной на возвышенности над городом и весьма впечатляющей цитадели. На горизонте прорезались первые солнечные лучи, освещая равнину вокруг Гелиополя, а позади — склоны горы Мокаттам, у подножия которой расположился мифический Город мертвых. Шарко приканчивал последнюю лепешку и всматривался в окрестности. Он любовался тем, как надгробия трех династий калифов и султанов, которые управляли Египтом больше тысячи лет, нежились в красках рассвета: алой, желтой, голубой… Он разглядывал погруженный в это дивное многоцветье гигантский некрополь, где сейчас поселились бедняки… Он сидел у одного из минаретов — сверху все было так хорошо видно — и думал о том, до какой степени череда лет изменила Египет: с одной стороны —