попавшуюся на глаза синюю униформу… а это был мальчонка. Корабельный юнга.

— Николас. — Она подошла совсем близко, обняла его, хотела что-то сказать, но голос сорвался.

— Я видел, как он упал, — прошептал Николас, — я смотрел прямо ему в глаза и видел, как он надает… — Он вздрогнул всем телом. — И я слышал голос матери, которая читала мне Библию, когда я был в его возрасте. Даже шум битвы не мог заглушить ее голос…

Он замер, неожиданно ощутив близость Сэм, ее руки. Он не напрягся, не отпрянул от нее, а повернулся и, зарывшись лицом в ее волосы, прошептал:

— Не убий.

Не убий. Не убий.

Сэм прижалась к нему, крепко обняла, и по щекам у нее покатились слезы. Она понимала, что вина раздирает его душу. Он жил с этим чувством долгие годы, отгородился от всего мира, от людей, от всего нежного и любящего. Он обрек себя на пожизненное заключение в созданной своими руками одиночной камере.

— Николас, — всхлипывая, шептала она. — О Николас!

— Ну вот, теперь ты знаешь правду, — сказал он мгновение спустя, все еще не совсем твердым голосом, хотя в объятиях ее держал очень крепко. — Истинную правду о том, кто я такой и что за человек на самом деле.

Она лишь обняла его еще крепче.

— А твое имя, под которым ты жил в Южной Каролине? — спросила она сквозь слезы. — «Джеймс» — это ведь имя твоего отца?

Он кивнул.

— Его звали Джеймс Броган.

Сэм закрыла глаза. Ей показалось, что она встретилась с Николасом впервые и стала, может быть, первым человеком, который действительно знает и понимает его.

Годы зла и насилия не могли вытравить из его сердца доброту. Его мучило чувство вины за все содеянное за эти годы, вины такой страшной, что он не мог простить себя.

Она подняла голову и дрожащей рукой смахнула слезы.

— Значит, в ту ночь ты отказался от пиратства и с тех пор жил под именем Ника Джеймса, плантатора, в Южной Каролине.

— Думал, что смогу оставить свое прошлое позади, — глухим голосом произнес он, опуская обнимавшие ее руки. — И по прошествии шести лет чуть было не поверил, что мне это действительно удалось.

Уловив обреченность в его голосе, Саманта встрепенулась.

«Чуть было не поверил», — сказал он, она не отодвинулась, когда он опустил руки; не собираясь отступать с завоеванной позиции, она посмотрела ему в глаза.

— Но ты действительно жил мирной жизнью все эти годы. Ты старался быть законопослушным человеком, и тебе это удавалось, пока Фостер не заставил тебя покинуть Южную Каролину.

— Он не виноват в том, что я был тем, кем был.

— Но ведь сейчас ты совсем не тот, кем был в те далекие годы, — настойчиво убеждала она. — Ты стал другим человеком. Пусть даже об этом пока никто, кроме меня, не знает. Даже ты сам….

— Саманта…

— Ты переменился, — упрямо твердила она. — То хорошее и порядочное, что в тебе было заложено и что безуспешно пытались из тебя выбить надсмотрщики в плавучей тюрьме, осталось с тобой. Они тебя не сломали. Добро… нет, любовь, — быстро исправилась она, — жила в тебе все эти годы, спрятанная глубоко внутри, и ждала своего часа.

Он смотрел на нее с удивлением, близким к благоговению.

— А теперь этот час настал, — прошептала она, снова обнимая его. — Ты стал действительно хорошим человеком и заслуживаешь прощения. И любви.

Он обнял ее.

— И ты сможешь простить мне то, что я сделал? — задыхаясь, спросил он, — Даже зная правду?

— Правда заключается в том, что ты не мирный плантатор, но и не опасный пират. В тебе есть понемногу того и другого. — Голос ее становился все тише, мягче. — Как и во мне. — Правда заключается в том, — прошептала она, — что все остальные люди совсем не знали Николаса Брогана, а я к их числу не принадлежу. Я тебя очень хорошо знаю. — Она наклонила вниз его голову я подставила губы для поцелуя. — И я очень тебя люблю.

Сорванная нетерпеливыми руками смятая одежда валялась на полу — блузка, нижняя юбка, бриджи, мужская сорочка… Простыня под Самантой была такой же шелковистой и прохладной, а его пальцы, скользившие по всем изгибам ее тела, такими нежными и сильными. Свет лампы окрашивал золотом их тела.

Приподнявшись на локтях, он оторвался от ее губ. Глаза у него поблескивали — то ли в них отражался свет лампы, то ли они увлажнились от слез.

Она шепнула снова «Я люблю тебя» и притянула его к себе, желая лишь, чтобы их больше ничего не разделяло — никогда.

— Я люблю тебя, Николас Броган.

Он смотрел на нее и не мог наглядеться. Казалось, ему ничего на свете больше не нужно, лишь бы глядеть на нее целую вечность. Он снова завладел ее губами, а руки нетерпеливо ласкали ее, и она снова шепнула его имя, которое теперь звучало как призыв, как желание. Шелк его бороды щекотал ей щеку и подбородок, посылая жаркую волну всему телу, волосы на его груди, прикасаясь к чувствительным соскам, возбуждали ее. Саманта вся раскрылась ему навстречу, услышав, как он застонал от удовольствия и желания, ощутив встречный женский жар.

Он взял губами твердую жемчужину соска, и влажное прикосновение его языка заставило ее тело в нетерпении выгнуться ему навстречу.

Нежнейшим прикосновением большого пальца он тронул чувствительный бутончик, скрытый треугольником мягких волос, пока она не заметалась под ним. Запустив пальцы в его темную шевелюру, она снова притянула его к себе.

Он заключил Саманту в объятия, словно она была его жизнью. Она раскрыла губы под его губами, их дыхание и желание слились воедино. Сердца бешено колотились. Прошло всего несколько дней с тех пор, как они расстались, а казалось, прошла вечность. Боже милостивый, как же она без него соскучилась! Ей хотелось одного — чтобы Николас всегда был с ней рядом, душой и телом, день и ночь.

Мысль о том, что они расстались навсегда, разбила ее сердце, но теперь с каждым поцелуем, с каждым прикосновением, с каждым взглядом изумрудно-зеленых глаз сердце ее вновь оживало. Он заставлял его биться сильнее, уводя с собой на новые высоты наслаждения.

Он не выдержал первый и решительно направил свою мужскую мощь к медово-влажному входу в ее тело, вторгаясь в него неторопливыми настойчивыми движениями, которые вырвали стон из ее груди. Она инстинктивно приподняла бедра, принимая его полностью и постанывая в предвкушении, древнего как мир, таинственного слияния с ним. Она не замечала ни ночи, ни света лампы, ни гладкой простыни — остались только они двое, вместе. Их тела так безупречно подходили друг другу, как будто Господь специально создал их друг для друга.

Они как бы стали единым организмом. Чувства переполняли их, вознося на такие высоты наслаждения, что захватывало дух. Саманте даже показалось, что она умирает, хотя она знала, что возродится, набравшись новых жизненных сил.

Они достигли вершины наслаждения вместе, и ее негромкому замирающему лепету вторили его низкие стоны. Их губы слились в поцелуе, как будто скрепляя печатью слияние двоих в одно целое. Отныне и навсегда.

Она повторяла эти слова разумом и сердцем: отныне и навсегда.

Дом спал. Она лежала рядом с ним, положив голову ему на грудь, и, едва прикасаясь, обводила кончиком пальца клеймо.

— Я по тебе очень скучала, Николас, — шептала она. — О Боже, как сильно я по тебе скучала! Без тебя я чувствовала себя такой… такой… — Она не могла найти подходящего слова, чтобы объяснить свое