Сделать что угодно, лишь бы не говорить ей то, что она вынуждала его рассказать. Он никогда и никому еще не говорил всю правду. Но больше он не мог лгать. Особенно ей. Больше не было смысла спасать себя, не было смысла откладывать неизбежное.

— В таком случае я не понимаю, — проговорила она все тем же спокойным, ласковым голосом, разрывающим ему душу, — как можешь ты говорить…

— Она не сказала тебе, почему я бросил пиратскую жизнь? — прервал он ее. Лучше уж покончить со всем этим поскорее. Раз и навсегда. Признаться в том, кто он есть на самом деле. Пусть сама поймет, почему ей не следует любить его.

— Нет, она…

— Ну конечно, не сказала. Потому что Клэрис об этом не знает. — Он обернулся так неожиданно, что она вздрогнула. — Ты хочешь правду? Хорошо, я расскажу тебе правду.

И он сделал это — молниеносно, внезапно, бесповоротно, как будто одним точным ударом абордажной сабли разрезал все, что было между ними.

— Я убил ребенка, Саманта. Вот почему я бросил все и уехал. Я убил ребенка.

Саманта смотрела на него не отрываясь, голова у нее кружилась, сердце учащенно билось. Она была потрясена и тем, что он сказал, и тем, как он это сказал — резко, грубо.

— Совсем еще мальчик, — продолжал он, — лет десять-двенадцать от роду. И я лишил его жизни, даже не раздумывая. — Он шагнул к ней, словно напрашиваясь на то, чтобы она либо ударила его, либо отшатнулась в ужасе.

— Я его застрелил, — продолжал Николас, увидев, что она не двинулась с места. Он говорил резко, отрывисто. — И убил его потому, что он оказался между мною и тем, кому я двадцать лет мечтал отомстить. Я думал только о мести. Остальное было мне безразлично. Я столько лет ждал возможности отомстить, что утратил в себе все человеческое. Я стал именно тем, чем они меня сделали. Зверем. Я не желал ничего видеть, кроме крови и насилия, и не понимал этого, пока не… — у него прервался голос, — пока не увидел, как надает этот мальчик, — он закрыл глаза, будто ясно увидел перед глазами ту давнюю картину, — и пока не увидел в нем себя.

— О Николас! — прошептала Сэм. Ей хотелось прикоснуться к нему, но она не осмеливалась. Ей было больно и за то, что он сделал, и за то, что сделали с ним.

— Вот она, чистая правда обо мне, — все так же резко закончил он, снова пристально вглядевшись в ее глаза. — Вот кого, как тебе показалось, ты полюбила.

— Но, Николас, — робко спросила она, — почему ты так стремился к мести?

— Я охотился за людьми, которые убили моего отца, — отрывисто ответил он.

— А я думала, что твоего отца казнили за какое-то преступление. Я думала…

— Что он был преступником, а я невинной жертвой? — насмешливо спросил он. — И в этом ты ошиблась. Мой отец был ни в чем не повинен, он был порядочным человеком. — У Николаса сорвался голос, он сердито откашлялся и продолжал: — Его предали его же друзья, люди, которым он доверял.

Сэм молчала, давая ему возможность выговориться, выплеснуть боль, накопившуюся за долгие годы в душе.

— Во время войны с Испанией мой отец был капером, — коротко пояснил он. — Его обязанностью было наводить страх на испанские корабли и грабить их. Он выполнял задания трижды проклятого адмиралтейства и называл морских офицеров своими друзьями. Он брал на себя весь риск, а от его набегов пополнялась королевская казна и появились средства на строительство королевского военно-морского флота. Когда война закончилась, Корона решила, что каперы больше не нужны. Некоторые из них перестали подчиняться властям и стали пиратами, а поэтому адмиралтейство приказало отлавливать всех без разбора. Было решено, что они стали слишком опасны и им нельзя больше позволять скитаться по морям. Моего отца арестовали по ложному обвинению в пиратстве и…

— Казнили, — прошептала Сэм, закрывая глаза. Она помнила, как он вскрикивал в бреду, когда его мучили кошмарные воспоминания о казни отца.

— Казнили, — подтвердил он, отворачиваясь от нее. — Остальных членов экипажа оставили в живых…

— Но что ты делал на корабле? — с недоумением спросила она, — тебе тогда было, наверное, не больше…

— Десяти лет. — Он остановился возле камина и взял статуэтку танцовщицы. — Да, мне было десять лет. — Он помолчал, вертя в грубых пальцах изящную фарфоровую фигурку, затем осторожно поставил статуэтку на место. А когда заговорил снова, ярость в его голосе уступила место печали: — Мать умерла, когда мне было восемь лет. Отец хотел, чтобы я пожил какое-то время у родственников, но я и слышать от этом не желал. На следующее же утро я улизнул от них и пробрался на борт его корабля. — Он опустил голову, глядя на угли в камине. — К тому времени, как отец меня обнаружил, мы были в открытом море. Отец здорово рассердился. Он все грозился высадить меня на берег… но ему не хотелось расставаться со мной, так же, как и мне с ним.

Когда он заговорил о своей семье, Сэм почувствовала в его голосе то, чего не ждала — он говорил с нежностью. В его словах, особенно когда он говорил об отце, звучала любовь — чистая и сильная, не потускневшая за давностью лет.

— Значит, когда арестовали твоего отца, ты был еще мальчиком, — сказала она тихо, впервые поняв до конца, как все это было, — и поэтому тебя приговорили к заключению в плавучей тюрьме?

— Да, они «пощадили» меня, потому что я был слишком мал, и отправили на борт «Молоха». Именно там я провел следующие восемь лет, пока не бежал во время бунта. К тому времени я хотел одного — убивать. Я хотел отплатить морякам за то, что они сделали со мной и с моим отцом.

— И тогда ты стал пиратом.

— И тогда я стал тем, кем они меня сделали, — поправил он. — И я неплохо делал свое дело….

— Потому что ты не дорожил собственной жизнью, — тихо сказала она, бесшумно подойдя к нему.

Он не обернулся к ней, лишь передернул широкими плечами, но тело его напряглось, дыхание участилось, как будто он чего-то ждал.

— Я выходил в море то с одним пиратским экипажем, то с другим, и цена за мою голову росла с каждым годом. Но меня заботило одно — создать как можно больше проблем для королевского флота. И я в течение четырнадцати лет был для них бельмом на глазу, — с удовлетворением сказал он.

— Значит, все легенды о твоей жадности и…

— Богатстве и о сундуках с сокровищами, зарытых на каждом островке Карибского моря? Чушь, выдуманная адмиралтейством. Я никогда не откладывал впрок ни шиллинга. Я, черт возьми, не заботился о будущем. Я не знал, да и не хотел знать, есть ли у меня вообще будущее.

Она остановилась в нескольких дюймах от него.

— Но тебе, в конце концов, удалось отомстить?

Он хотел было ответить, но вдруг напрягся, почувствовав, что она находится совсем близко от него. Он застыл, не двигаясь, но даже не обернулся к ней.

Она хотела прикоснуться к нему, ободрить, утешить, как он некогда утешил ее, но сдержалась, не уверенная, что он примет ее ласку.

Прошла секунда. Потом другая.

Он заговорил снова.

— Да, мне удалось отомстить. Я даже не помню отчетливо этих четырнадцати лет — только кровь, мечи, пистолеты. — Он покачал головой. — И еще лица. Иногда я все еще их вижу. Лица людей, которым я причинил боль. — Он запнулся на слове «боль», тяжело дыша, как будто пробежал большое расстояние, потом заговорил снова: — В ту последнюю ночь, когда я наконец отыскал Элдриджа — человека, предавшего моего отца, — когда я был близок к тому, к чему давно стремился, я понял, что потерял…

Себя, подумала она. Единственное, что имеет ценность. Не и силах больше сдерживаться, Сэм нежно коснулась дрожащими руками его спины.

Он был так поглощен воспоминаниями о той ночи, что, казалось, даже не почувствовал ее прикосновения.

— Корабль был объят пламенем, а я — Боже! — я был ослеплен яростью. — Голос у него задрожал. — Я видел, что тот, который мне нужен, ускользает от меня. И тогда я обернулся и выстрелил в первую